Дело было полная дрянь.
Впрочем, конечно, в этом не было ничего нового. Листая бумаги папки, которую перебросил ей через стол Янгер, женщина убеждалась в своём первоначальном впечатлении всё сильнее. СМИ гудели, радостно вороша осиное гнездо с интересом естествоиспытателя, явно не задумываясь о последствиях для страны и её внешней политики, обыватели гудели не меньше, хоть и с заметно другой тональностью, а соседние иностранные ведомства всех форм, цветов и размеров радостно потирали руки, потому что всплывшая информация была не просто секретной — её, по всем законам жанра, вообще не должно было существовать.
Закинув одну безупречную ногу на другую, воительница оперлась локтем о стол, запустила пальцы в длинные волосы, размышляя об услышанном. Опять мертвец, который никогда не умирал; в последнее время это стало какой-то дурной традицией.
— Кто-нибудь видел его вскрытую тушку на столе у судмедов? Нет? Тогда он не мёртв, — заметила Шаира, перелистывая страницу. — Впрочем, за последний год из мёртвых воскресло столько разнообразного сброда всех мастей, что даже расчленённый труп не даёт никакой гарантии. Инсценировать собственную гибель — ход трудоёмкий, но достаточно заезженный. Больше меня интересует, о чём думает этот ваш… Бывший аналитик. Понятно, что в первую очередь о деньгах, но инстинкт самосохранения, похоже, у него совсем не работает.

Короткую справку про клуб от Хартрайта Шаира выслушала с привычной лёгкой отрешённостью и только кивнула. Чудное место, это было понятно даже из столь короткого описания; впрочем, ничего иного ждать и не приходилось — если аналитик, додумавшийся кормить СМИ информацией подобного рода, действительно официально числился мёртвым, притом даже не первый месяц, ему требовалось прятаться от встречи с бывшими коллегами очень, очень хорошо. Сложно было даже при всяком отсутствии фантазии не представлять, что именно с ним сделают агенты разведки, когда встреча всё-таки состоится.
Вежливое рукопожатие горла в данных декорациях — непозволительная роскошь. Вот хорошая, добротная показательная казнь — это уже ближе к истине; дева битв не испытывала особых сомнений в моральных качествах спецслужб. Прятаться же от подобных перспектив на дне человеческих пороков всегда было чертовски удобно; Сандерс прожила достаточно долгую и насыщенную жизнь среди цивилизации, чтобы понимать это.
Там люди терялись даже против своей воли.

По обострённым чувствам полоснули несколько смазанные эмоции Теодора, и на мгновение тонко очерченные ноздри жрицы хищно раздулись. Валькирия закрыла папку и, отложив её на стол, несколько долгих секунд смотрела на мужа снизу вверх, чуть склонив голову к плечу. На красивом остроскулом лице сложно было различить оттенки собственных её переживаний, только ровное, внимательное спокойствие; но внутри, отражённая в глубине малахитовой радужки, жила диковинная смесь из отвращения и жадного, звериного любопытства.
— Да брось, — негромко произнесла она, не сводя тревожного взгляда с идеального лика павшего ангела: даже в смертном обличье он притягивал невероятным своим совершенством, — на моих руках есть даже гладиаторская кровь, я и видела, и делала достаточно. Эту проблему решать надо максимально быстро, потому что ещё парочка подобных статей вам точно не нужна.

Дождавшись, пока их с супругом оставят наедине, жрица вежливо улыбнулась на прощание ушедшим агентам и упорхнувшей в неизвестность Шантинэли, поднялась со стула и бесшумно подошла к Теодору, остановилась рядом — на расстоянии вытянутой руки. Её медные волосы тускло отблёскивали в неярком электрическом свете: не пожар, но закатное марево в сумеречной темноте, предвещавшее наступление жуткой безлунной ночи. Во многих своих воплощениях эта женщина не зря носила имя Всемудрой; её глаза порой видели то, чего не существовало, но что было более, чем настоящим, и сейчас она смотрела на то, как пляшет в чужой сути всепожирающий огонь, запертый в стальные тиски волей.

Лёгкое касание горячих пальцев к мужской щеке; валькирия пристально всматривалась в идеальное лицо, не давая отвернуться.

Эра любила дьявола, любила всепоглощающей, безусловной любовью, однако она была бесконечно далека от того, чтобы романтизировать его облик в собственной голове. Белиал, открывая свой разум перед супругой, показал ей достаточно, чтобы она отчётливо понимала — и принимала — живший в нём мрак, сколь бы тот не пугал её порой; женщина навсегда запомнила ощущение бескрайности той чёрной бездны, в которой золото её существа казалось лишь крошечной бабочкой, искоркой от вселенского костра. Помнила она и его горячечное, пьяное ликование, отдававшее болью кровоподтёков на руках и вымученной сладостью тяжёлой руки на собственной шее, там, в Ex Lux, где-то в короткое несуществующее мгновение между прошлым и будущим.
И если судить по тому, что сама жрица всё ещё была здесь, с ним, это пугало её достаточно для того, чтобы ощущать себя порой безнадёжно беспомощной перед его властью, но недостаточно — чтобы даже пожелать уйти, даже помыслить об этом. У них обоих было довольно собственных демонов, запертых внутри; инстинкты, жажду, страсть — всё они делили на двоих, с той только разницей, что один желал владеть, другая — принадлежать, но оба — одинаково жадно и безраздельно.
Насколько это укладывалось в здравый смысл, валькирия предпочитала не думать. Её психика и до встречи с ополоумевшими картами была знатно искорёжена; теперь женщина и сама не взялась бы судить, что от неё осталось, и что пугает её больше: пережитый страх или то, что она, едва не утонув в этом страхе, всё равно осталась с супругом.
— Нет, — наконец произнесла Шаира, на мгновение оказавшись слишком, слишком близко, но так и не коснувшись губ мужа своими, — хочешь. Твоя страсть поёт.
И она отступила, обдав его горьким полынным запахом, струившимся с распущенных волос.

Визитёрша дьявола оказалась созданием весьма занятным, этого было не отнять. Из-под полу-опущенных ресниц Сандерс задумчиво осмотрела её, размышляя над тем, какие интересные обличья порой принимают человеческие пороки, но в разговор вмешиваться не спешила, оставив своё мнение касательно предложенного бартера при себе.
Джози с некоторым интересом проследила за полётом стакана, не делая ни одной попытки уйти, а после — весьма правдоподобно обиженно поджала пухлые губы. Шаире она напомнила кошку, которую только пустили в новый дом, и та теперь проверяет границы дозволенного: а можно ли на кресло, а можно ли всеми лапами на стол, а можно ли скинуть вот эту вазу с полки… Ополоснув в мойке бокал, жрица налила себе ещё вина, присела на краешек столешницы и теперь с лёгким интересом смотрела на гостью сквозь его багряную глубину.
Красивое лицо её было спокойно, как морские воды в полном безветрии, и только топкие глаза темнели жадной, злой тревогой.
— Попробуй попросить что-нибудь менее экстремальное, потому что милорд не в настроении, и следующим явно полетит стул, — просто сообщила дева битв.
В её голосе тоже не чувствовалось угрозы.

Их с супругом разговор после ухода Джози, одарившей валькирию на прощание ещё одним проникновенным взглядом и невинным предложением записать её номер телефона, если миз вдруг передумает терпеть своего несносного напарника, сложно было назвать диалогом, поскольку больше он напоминал зачитываемый устав с требованием не делать ни одного шага в сторону. Пристроив на коленях бокал с вином, к которому она едва притронулась, женщина внимательно слушала и изредка кивала, показывая, что она всё ещё в этой реальности и запомнила обращённые к ней слова; в холодных глазах её царила темнота дремучих сибирских лесов беззвёздной ночью.

Сумрачность эта так никуда и не ушла.
Бледное, совершенно неживое лицо Шаиры было бесстрастно, и в своей отрешённой красоте она казалась скорее фарфоровой статуэткой, чем настоящей женщиной из плоти и крови. Пухлые губы, идеально подведённые помадой, казались открытой раной; они были такими же безумно-алыми, как её платье с высоким разрезом. Грациозно выскользнув из машины, жрица стояла в паре шагов от дьявола, покорно опустив голову, и вряд ли кто-то заметил полыхнувший в радужке огонёк хмельной ярости.
Она смолчала, на миг прикрыв глаза; сегодня её роль была совершенно не в том, чтобы спорить. Прохладный ветер раздувал расстёгнутое тёмное пальто, длинные рукава которого скрывали браслеты, испещрённые оккультными символами; без своих крыльев жрица чувствовала себя обнажённой, но они обязательно привлекли бы ненужное здесь внимание — пришлось смириться с тем, что сейчас их лучше скрыть. Лопатки, не чувствовавшие привычной тяжести, кололо нервным, злым ощущением беззащитности.
По коридорам, идя всё так же чуть позади супруга, дева битв прошла, на поднимая склонённой головы, но осматриваться короткими жадными взглядами, запоминая дорогу, всё равно успевала. То, что Теодор забрал её с собой сразу, Сандерс порадовало не слишком; возможно, она смогла бы узнать что-то полезное, побыв вне его видимости, но тут уж выбирать не приходилось.

Обстановка в комнате была ровно настолько отвратительна, насколько женщина предполагала её увидеть: Король-Солнце позавидовал бы этой сумасшедшей роскоши, которая представляла из себя диковинную смесь похабного барокко с не менее безвкусным ампиром. Если бы Шаира не была уверена, что оформляли это с претензией на демонстрацию богатства, то решила бы приравнять всё это бездумное великолепие к кичу.
Изящно поведя тонкими плечами, она позволила своей верхней одежде просто соскользнуть на пол; крупные кудри локонов водопадом расплескались по спине. Несмотря на внешнюю податливость, мягкость, точно у свечного воска, которому, казалось бы, можно придать любую форму, стоит лишь надавить сильнее, особой покорности в воительнице не чувствовалось, и зелёный хмель глаз расцвёл золотыми прожилками. Спущенные с поводка страсти, выпестованные в перевёрнутом втором аркане, та её иная сторона, что притаилась на самом дне души светлейшей из женщин, медленно поднимала голову, и что-то хищное, нездешнее теперь читалось в изгибе рта.
Властный поцелуй дьявола горчил, женский же ответ ему отдавал медовой сладостью и свежестью росы, но их знатно оттеняли впившиеся в мужскую руку острые ногти.

"Значит, личное имущество? Веское заявление, милорд." — Голос, который прозвучал в голове Теодора, был чуть ниже, чем обычно, и в нём царапалась странная, чуждая женщине обычно хрипотца.

На вкус боль от его пальцев, вбивавшихся в тонкие плечи, отдавала выдержанным вином и немного — металлом, и дева битв, запертая в этой хватке, точно птица — в силках, не только не пыталась вырваться; запрокинув голову, чтобы вглядеться в совершенное лицо, она улыбнулась, в звериной усмешке приподняв уголки пухлых губ и озарив чужой разум вспышкой раскалённого золота. Разумных среди её чувств не было: жрица и в более спокойном обличье особой тягой к рациональности не отличалась, предпочитая жить, как чувствовалось. Солёной водой прибоя, ведомого луной, боль смывала с неё всякий налёт ratio.
Хищный и тревожный взгляд, которым Шаира одарила мужчину после его короткого приказа, молчаливо, но верно обещал, что после она отыграется на нём за всё — и за это тоже. Но вслух она, мягко склонив перед ним голову, произнесла отчего-то совершенно другое, и вновь её нежный напевный голос звучал чуть иначе обыденного, обретя непривычную глубину:
— Да, сир.

Мягкий звук расстёгнутой молнии, шорох плотной ткани; переступив через брошенную на пол одежду, дева битв посмотрела на Теодора и просто повела плечами, отвечая на его невысказанный вопрос. Тонкое багряное кружево, алое — на белом, кровью темневшее на снегу её бархатной кожи, одеждой сложно было назвать даже при очень большом желании, поскольку не скрывало оно ничего; но при этом от жрицы, по-королевски статной, не веяло той дурной пошлостью, которой несло от интерьера.
Горьковатый полынный запах, которым пропахла её кожа, казалось, стал сильнее.
Разговор супруга с хозяином этой богадельни валькирия прослушала в высшей мере равнодушно: то, что инкогнито они не пробудут тут дольше пятнадцати минут, было понятно ровно с того момента, как машина въехала на территорию клуба. Опустившись на край кровати, воительница с совершенным безразличием кошки просто ждала, пока о ней не вспомнят, и ожила только тогда, когда раздался стук в дверь.

Несмотря на высокие каблуки, двигалась женщина бесшумно. Можно было подумать, что звук её шагов скрадывает пушистый ковёр, брошенный в коридоре, но и в огромном зале она не производила ни единого звука, даже, кажется, перестав дышать. Её можно было принять за тень, державшуюся за левым плечом хозяина, но только не бывает у теней таких пропащих глаз, расцвеченных изнутри золотыми прожилками.
Сейчас её свет, пробивавшийся сквозь идеальное точёное тело и искрами вспыхивавший в копне медных волос, что опускались до самых бёдер, не был путеводным. Женщина эта была несомненно прекрасна, под стать тому, кто владел ей, но как бывает прекрасен лесной пожар — всепоглощающей яростью, на которую хорошо смотреть издалека, ни в коем случае не смея подходить ближе.

Чуть прищурившись, она тоже оглядывала зал из-под густых ресниц, размывающих взор. Где-то на грани разумного ещё жило воспоминание о том, что они пришли сюда не за тем, чтобы поддаться пороку и сойти с ума, хотя эта мысль казалась всё более привлекательной; думать становилось всё сложнее.

Чужие эмоции, которых здесь было точно воды — в океанах всех и среди которых не было ни одной чистой, медленно, но неотвратимо заставляли валькирию кипеть. Она была достаточно умна для того, чтобы не пытаться уничтожить собственных демонов, а научиться жить с ними в мире, и обычно ей это удавалось; обычно — но не сегодня и не здесь, где кипели пороки, сладострастие смешивалось с алчностью и похотью, а сверху крепко было приправлено чёрной магией. Сладковатый привкус чужого удовлетворения, короткие росчерки чужой боли, порывы чужого наслаждения; здесь было слишком много всего, чему Сандерс не могла противиться.
Сознание плавилось, как сургуч над пламенем свечи.

Судя по закаменевшей спине Хартрайта и тому, насколько противоречивые его эмоции бились в сознание жрицы, дьявол тоже пребывал где-то на грани, неминуемо приближаясь к тому, чтобы сорваться в бездну, и его отяжелевшее дыхание подталкивало Шаиру рухнуть следом, окончательно потеряв самообладание. Благодарение богам, что супруг заставил её надеть браслеты: суть существа, не только воплощавшего в себе абсолютное женственное начало, но и бывшее дочерью всех богинь любви да войны, запросто сожгла бы всех, кому сегодня повезло здесь оказаться.
Чудовищно хотелось прикоснуться к супругу, опалить его собственным пламенем не только в мыслях, но и наяву; и воля, и разум, и даже самообладание, которому жрица привыкла доверять, осыпались пеплом, вместо привычной осторожности оставляя только чистейшую, пьянящую жажду. Она сделала шаг вперёд — только один, но сокращая расстояние между ними, и вспышка её горячечного тепла наотмашь хлестнула дьявола.[STA]oui, mon maître[/STA]

Вырываться из рук Теодора всегда было бесполезно, он был намного сильнее супруги в любом из своих обличий, но она всё равно попыталась освободить свои запястья, обжигая его звериным, полным ярости взором из-под тёмных ресниц. Покорность, смирение, тихая кротость, присущая ей там, в реальном мире: всё слетело в один миг, оставив под собой неприкрытую страсть, и эта страсть не желала быть запертой.
Чужое дыхание на губах едва не заставило жрицу закричать, жадно вдыхая воздух, до того горячим оно было; взрезанный отголосками чужих эмоций и жаждой павшего ангела разум не способен был ни на что, кроме как медленно гаснуть, уступая место всему тому, что томилось в глубине её подсознания. Она желала его, желала всего, сию минуту, и чёрт бы с миром остальным, пусть хоть дотла сгорел бы — валькирия не стала бы сожалеть ни о ком и ни о чём.

Их прервал крик. Не такой, каких здесь было много; это был крик, полный истеричного ужаса, и он был далёк от сладострастия пыток и наслаждения.
Толчок дьявола, отшвырнувший жену прочь, заставил Шаиру крепко удариться затылком об подлокотник, и в голове взорвался крошечный фейерверк; однако ему неожиданно удалось разбавить собой безумный хмель из смеси ярости, похоти и отвращения к происходившему, и в огромных золотых глазах львицы прорезалось что-то человеческое. Проводив взглядом вышедшего прочь мужчину, валькирия коснулась медных волос пальцами, проверяя, нет ли крови от впившихся в кожу двух лёгких металлических шпилек, удерживавших несколько густых прядок убранными от лица, села на диване и закрыла лицо руками, пытаясь собрать разлетевшееся в осколки сознание по кускам. Получалось, надо признать, отвратительно, но что-то, укрытое ещё мгновение назад волной огня, царапалось наружу.

Женщина до крови закусила нижнюю губу; ещё одна вспышка, и эта тоже помогла опомниться достаточно для того, чтобы начать думать. Несколько бесконечно долгих минут созерцая свои пальцы, Сандерс вспоминала всё произошедшее; мысли её, пометавшись пёстрой стайкой колибри, вернулись к камерам, о которых павший ангел предупредил сразу после приезда. Воительница вновь легко коснулась заколок. Системы наблюдения — тот ещё подарок, но это был самый простой способ найти Нодента.
Оставалось дело за малым — найти жертву из местных обитателей, из которой можно было бы выжать расположение серверной. Поправляя тонкое кружево на груди, женщина усмехнулась, и движение её пухлых губ невероятно напомнило оскал.
Возможно, в другое время ей не пришло бы в голову пользоваться собственной красотой так — но не сейчас. Сейчас не было ничего проще, и кровь дочери богов пела от предвкушения.
Она выскользнула из ниши.

Это было несложно, сейчас всё было для жрицы несложно, слишком много растревоженной силы пело в ней; лёгкая золотая вспышка, расплескавшееся вино, сбивший её в трёх шагах от пары охранников с ног слуга с подносом.
Касание рука-об-руку, пока ей помогали подняться, очень осторожно, явно опасаясь чего-то, придерживая за левый локоть; валькирия медленно, чувственно улыбнулась, и в её сияющих глазах полыхнуло червонным золотом рассветного утра.

Парень пропал: она видела это совершенно точно, и именно этого она и добивалась. Уговаривать его не пришлось; Марк и сам, забыв о том, где он находится, и что в месте, где на сотню магов и три десятка демонов нет ни одного нормального человека, первое, что нужно сделать при виде божественно красивой женщины — закрыть глаза и бежать, был не прочь развлечься. Едва ли он догадывался, что самое лучшее, на что он в праве рассчитывать, это блаженное забытьё на ближайшие пару дней; но пока шелестящий, в самую суть вкрадывающийся голос девы битв пел в его существе.

В нише, куда он завёл жрицу, совершенно точно не было камер наблюдения; слуги дома отлично знали его планировку и секреты, о которых не принято говорить.
Наверное, хозяева этого вертепа даже позаботились о том, чтобы их персонал не попадал под любовные чары, но Шаира не колдовала: её власть была несомненно старше, чем обычное, принятое здесь волшебство, оно было древним и тёмным, как само женское начало, и соблазняла она так же, как дышала — не задумываясь, маня к себе диковинным огнём естества. Никакой магии было не сравниться с её густым, как креплённое вино, голосом, в котором соловьиная песнь сливалась воедино с криком кречета.
Она всё улыбалась и говорила, говорила, во французском акценте пряча каверзность своих вопросов, говорила, оплетая юношу шёлком этой древней музыки; а он не мог ей сопротивляться, видя в остроскулом прекрасном лице всё то, о чём он даже никогда не мечтал. Здесь и сейчас дочь Хатор, даже будучи смертной, запертой в клетке браслетов птичкой, воплотила собой всё то, чего в иное время сама испугалась бы: она была и страстью, и жаждой, и мечтой, и яростью битв, и сладостью победы.

Мысли, до этого метавшиеся шариками от пинг-понга, вдруг стали отчётливы, упорядочены; несмотря на то, что жрица уже даже не горела — пылала настолько, насколько позволяли ей тиски артефакта, она не чувствовала даже отзвука того будоражащего, наизнанку выворачивающего желания, которое не могла и пытаться подавить рядом с дьяволом. Марк прижимал её к стене, вздрагивая от женских чутких касаний, и продолжал отвечать, потеряв самого себя, а она — она слушала.
От густых локонов теперь тянуло сгоравшими в костре зверобоем и чабрецом.[STA]oui, mon maître[/STA]

Drowning in a sea of rage
I taste the embrace.
Helpless as it steals my soul —
I've lost all control. ©

Ловчая сеть из слов и голоса, невероятного, чарующего голоса, чьему напеву позавидовал бы и Алконост, наброшенная на смертного, становилась всё туже, но тот даже не пытался сопротивляться, бесконечно падая в глаза из солнечного света. Разве мог быть у смертной женщины такой взгляд, разве могли быть у неё руки, каждым прикосновением, что было мягче шёлка и легче перьев, выворачивавшие наизнанку? Этот юноша пропал, и, возможно, навсегда, потому что из того лабиринта обещания, манившего в пламя, не существовала выхода, кроме как окунуться с головою в её страсть — и в ней же сгореть, точно мотылёк, прилетевший на свет.
Присутствие вернувшегося дьявола невозможно было не ощутить, и дева битв, до этого почти обрётшая собственный разум вновь, опять почувствовала дурманящую волну, поднимавшуюся откуда-то из глубин её существа. На какой-то миг сознание раздвоилось; она чувствовала тяжёлое дыхание мужа как своё собственное, ощущала его жажду и похоть; и сложно было сказать, что из всего этого более сводило жрицу с ума.
— Dors! — Шепнула она.
И оттолкнула охранника от себя, в одно мгновение потеряв к нему интерес.

Снова боль: сладковато-пряная, выверенная, заставившая её застонать и рвануться навстречу Теодору, опалив его искрами лесного пожара. Находиться рядом с ним, чувствовать его кожей и душой, ощущая куда острее, чем весь мир вокруг, только на нём и умея сейчас остановить всё своё внимание, было сладчайшей пыткой. Жар мужского дыхания, огладивший тонкую шею и прикоснувшийся к уху, вырвал из неё ещё один мучительный выдох; сильные пальцы валькирии, вдавливая ногти в белую рубашку, прошлись по его предплечью.
И то всепоглощающее чувство разочарования, захлестнувшее её, когда Хартрайт отступил, пережгло минимум три пары светильников в коридоре, заставив жрицу уже абсолютно сознательно с силой удариться затылком об стену, чтобы вернуть себе хотя бы часть возможности думать.
В этот раз фейерверк почти не ощущался: слишком безумно в ней пылал костёр.
— Point du tout, messer, — прошептала Шаира еле слышно, откидываясь назад, на холодную стену, и закрывая глаза, пылающие раскалённым золотом.

Но всё же, собрав все остатки своей воли, женщине удалось взять себя в руки. Дело, у них было дело — этого осознания должно было хватить, чтобы ещё удержаться в реальном мире, не поддавшись соблазну, хотя бы на полчаса.
И не сойти при этом с ума — окончательно.
Равнодушно переступив через тело охранника, валькирия вышла из арки, остановилась рядом с супругом, на мгновение одарив его оплавленным многообещающим взором, в котором огонь дивно переплёлся с яростью, потом стремительным жестом перехватила тяжёлую ладонь, осмотрела печать, благоразумно не притрагиваясь к медной пластинке. Её пальцы жгли бледную кожу дьявола калёным железом.
Удовлетворив своё любопытство, женщина качнула головой и отпустила чужую руку.
— Забавно. Можно подумать, тут без адского герцога недостаточно весело. А это что за процессия сопровождения, да ещё и в таком странном виде? Несостоявшиеся жертвы? — Поинтересовалась она мимолётом. — Показательно, что на призыв ты уже приходишь раньше, чем его заканчивают: вот он, богатый практический опыт.
Львиный искристый взгляд равнодушно скользнул по людям, потом жрица вновь отвернулась к павшему ангелу, на мгновение закусила нижнюю губу. В голосе её на секунду прорезалось что-то вроде озабоченности:
— Даже если бы не было, от Вашего предложения невозможно отказаться, сир. Серверная в подвальном помещении. Марк был крайне любезен, объяснив, как пройти почти незамеченными. Вы, оба; мне совершенно неинтересно, откуда милорд вас взял и что собирается делать дальше, просто заткнитесь и не делайте глупостей.

Им действительно никто не встретился по пути. Почти — ещё одного охранника валькирия, не задумываясь, отправила к первому, удержав его взгляд чуть дольше, чем тому было нужно. Присев рядом с уплывшим в волны бессознательного телом, Шаира обыскала его карманы явно привычным жестом, вытащила белую пластиковую карту и пару NFC-ключей с яркими корпусами, сопроводив это действие словами "пригодятся", поднялась с колена и молча прошла дальше.
В её невозмутимость почти можно было поверить, если бы только на хищная полу-усмешка, изогнувшая страстные губы, которая отдавала плохо сдерживаемой хищной злобой. Кровь в дочери богов уже готова была закипеть, и только браслеты мешали тому, чтобы у "Тейта" существенно изменилась планировка.
Пока мешали.

— Кто первый? — Бархатно поинтересовалась она, занося позаимствованный пропуск над магнитным замком.[STA]oui, mon maître[/STA]

Взгляд, которым воительница одарила оказавшегося вдруг рядом с ней Хартрайта, мог убивать, столько плохо сдерживаемых эмоций полыхало в нём. Она горела, горела лесным пожаром и руинами захваченной вражеской столицы, и его насмешливая близость, которой хватало только для того, чтобы вспыхнуть ещё сильнее, выворачивала наизнанку.

Изумительно живая, перекинувшаяся из путеводной лампады в погребальный костёр, Шаира кипела от ярости, смешанной со страстью, и забавляющийся Теодор, вновь обласкавший её горячечным прикосновением к шее, выводил её из себя, заставляя чувствовать хищную, беснующуюся злость. Даже в горячке боя она не испытывала ничего, похожего хотя бы отдалённо; дурманящий запах чужих желаний и тьма, жившая в дьяволе, манили её к себе. Похоть, вот как называлось это чувство, поднявшееся со дна души, где оно дремало целую вечность, и жрица пожирала глазами мужчину, с такой почти настоящей невозмутимостью игнорировавшего её присутствие.
Пожалуй, она понимала, что он дразнил её нарочно, но понимание это было слишком тусклым, чтобы загасить гневную злость, и женщина была очевидно близка к тому, чтобы отпустить своих чудовищ с поводка, не особенно думая о последствиях. Хартрайт раскачивал её очень умело, и дева битв, не отдавая себе в том отчёта, готова была поддаться.
По роскошным волосам скользили живые искры, сыпавшиеся ей под ноги, точно драгоценные камни.
— Мне мало того! — Бросила она в спину супругу, и в глубине огромных глаз на мгновение блеснул багрянец, так похожий на его адское пламя.

В серверной было очень спокойно, и только несколько пятен крови намекали на то, что ещё недавно помещение не было столь безлюдным. Входя внутрь, Сандерс мимолётом коснулась спины дьявола между лопаток, оставив ещё один пламенеющий отпечаток своей жажды, отвернулась, скрыв свой хищный оскал в грациозном движении головы. Смотреть на него хотелось до безумия, но супруг, даже будучи одетым, заставлял её обо всём забыть; сейчас же обнажённые плечи слишком хорошо напоминали о том, как сладко в них впиваться ногтями.
Валькирия тяжело выдохнула, сделала шаг к мониторам, желая убежать от податливо всколыхнувшихся образов в сознании.
Когда Теодор заговорил, она не соизволила даже повернуться.
—  В Вас внезапно проснулось человеколюбие и милосердие, что Вы не хотите уронить на этот сброд крышу, лорд мой? — Нежно поинтересовалась жрица, и её глубокий голос вновь очертился мурлыканьем огромной кошки, в чьей хрипотце в равной мере чувствуется жажда ласки и угроза к любому неосторожному жесту. — Хм… Вообще интересный вопрос. Конечно, сжечь их всех к чёрту кажется достаточно простым вариантом, но лишнее внимание...
О том, что пятьдесят смертей, прочувствованных в один момент, окончательно уведут её с катушек на пару с самим дьяволом, обречённым ощущать все грехи, Шаира предпочитала не вспоминать. Ей и без того было тяжело сохранять рассудок, причём тяжесть эта уже граничила с физической: браслеты медленно накалялись, заставляя женщину морщиться, сердце стучало с таким бешенством, будто бы хотело вскрыть рёбра и вырваться наружу, а в голове шумело, как на морском побережье во время весеннего шторма.

Несколько очень долгих секунд, до отпечатавшихся на кисти следов пальцев сжав свою левую руку правой, валькирия вглядывалась в монитор, размышляя о том, какие перспективы есть у Томаса и его богатых душевных качеств. Судя по упавшей на грудь голове, разговаривать он не мог, да и не факт, что ему вообще ещё было, что предложить.
— Могу поиграть в Русалочку, — произнесла женщина с лёгкой долей сомнения, присев на край стола и обернув наконец сияющие золотые глаза к супругу. — Толпа большая, но мне же не надо удерживать их в трансе долго, а минуты две… Может быть, даже три… Смогу. Сопротивляться моим песням почти невозможно, это не та магия, к которой здесь привыкли, это вообще не колдовство. Правда, я не ручаюсь за эффект и за то, что там не начнётся оргия, но им всем однозначно будет не до Мёрфи.[STA]oui, mon maître[/STA]

Подойди с огнём, горящим в ладони,
К воротам, открытым твоим копьём.
Ниспошли нам огненный дождь! ©

Когда мальчик и девица, от которой исходила странная смесь запахов страха, решительности и смущения, ушли, валькирия легко соскользнула со стола, вновь подошла к мониторам, вглядываясь в скользящие под чёрными зрачками камер силуэты. Близость дьявола опаляла её, тревожила и ласкала огненными лепестками страсти; Шаира слышала его глубокое дыхание, хриплое на выдохе, чувствовала его мысли, видела, как одно до горечи сладкое видение о том, что будет после, сменяет другое; а взгляд, которым павший ангел ласкал её точёное тело, был физически ощутим и жёг, точно клеймо.
Будораживший запах власти вновь заставил тонко очерченные ноздри девы битв хищно раздуться; не лебедь, но львица о дивных золотых очах сейчас была здесь, щерясь горячечной злостью от снедавшего её изнутри чувства. Он знал — и знала она тоже, что, как бы она не пыталась, он всё равно окажется сильнее и возьмёт то, что хочет; но в том, как она будет вырываться, была своя прелесть.
Через ярость и боль приходило наслаждение, не знавшее себе равных.
Женщина задохнулась: слишком ярким, оглушающим было это предвкушение от его слов.

Тяжёлые руки заставили её застонать вновь, и по тонкой спине прокатилась сильная дрожь, заставившая на мгновение свести лопатки. Как рядом с ним можно было думать о чём-то, кроме него самого, жрица не представляла совершенно; как можно было не мечтать о том, чтобы он касался её тела вновь и вновь, всё естество озаряя пряным, развратным привкусом любви.
— Vous êtes le monstre, messer, — хрипло произнесла жрица, стиснув до боли собственные пальцы.
И это было правдой; как было, впрочем, правдой и то, что она наслаждалась, видя и всей собою ощущая зверя, смотревшего на мир взором из адского пламени.

И она закрыла глаза, падая в распахнувшиеся навстречу объятия безумного солнечного света. Эта сила была древней, как сама земля — и столь же неумолимой, не знавшей ни оков, ни поражений, ибо была она жизнью самой и гимном её.

Для чарующего голоса огненной певчей птицы не было преград, а укрытий от него не существовало. Она рассыпалась в тревожные искры, в звёзды Млечного Пути, и была сейчас всюду, обернувшись каждым огоньком свечи, каждым горячечным касанием, каждым тревожным вздохом и жаждой, всепоглощающей жаждой, что владела здесь каждым.
Сердце солнца, полярная ночь, расцвеченная северным сиянием, сумасшествие полной луны; она пела, как поёт соловей в терновнике на самом рассвете; она пела — и сама даже не слышала собственного голоса, в котором слышался шорох самых тёмных лесов и рёв грозы, лишь ощущала, как мир вокруг оплавляется, точно разогретый сургуч. Золото, раскалённое живое золото стекало по её скулам из-под закрытых век, она вся была охвачена светом, и даже пальцы дьявола, удерживавшие её в реальности и не дававшие утонуть, искрились осыпавшейся на них сияющей пылью.
Здесь она была сильна особенно, ибо было здесь слишком много страстей, которые и сами горели, пороков, на вкус отдававших сладостью тлена; сюда приходили для того, чтобы отдаться пламени всех грехов, которые только возможно было придумать, а потому зажечь исполинский костёр здесь не составляло труда. Все те, кто переступал порог "Тейта", уже готовы были упасть в бездну, и их требовалось лишь подтолкнуть.
И она подтолкнула, сорвав последние путы благоразумия, ещё оплетавшие толпу, которой сейчас, казалось бы, время подумать было об адском герцоге, чья сила щедро расплескалась в клубе, не удерживаемая ничем. Вместо того дочь неба, сейчас уподобившаяся всем своим богиням, что за руку водили её столько лет, показала им шёлк объятий и сладость от ощущения чужого тела под своими ладонями, вспышкой сверхновой уничтожая всё рассудочное, что здесь ещё было.

Хартрайт был прав: оргия началась. Просто потому, что невозможно было противиться напеву, отдававшему страсти с головою.
А она всё пела, и теперь звучали в её песне и бесстыдный смех, и безумный крик, и клёкот кречета, и безмятежное спокойствие болота, ждущего своей жертвы; и дурманящий голос, в котором был приход весны и жажда крови да жизни, не умолкал, вплетённый умелыми пальцами пряхи в ткань этой обезумевшей ночи.

До колючей боли сжав ладонь супруга, по-хозяйски лежавшую на талии, жрица распахнула глаза. Его жар было единственным, что могло удержать её здесь и сейчас, не дав окунуться в бесновавшуюся силу, которую Шаира сама же и спустила с цепей лёгким кивком головы.
Мёрфи не было в зале больше: только валялись под опустевшим столбом разрезанные верёвки. Это было, наверное, хорошей новостью, но рассыпавшееся на осколки сознание женщины не способно было осознать происходящее вовне. Её колотило морозом и жаром одновременно; сила, прошедшая сквозь гетеру, растворилась в ней, напитав допьяна и добавив углей в огонь.
— Забери меня отсюда, — шёпот её был глух и страшен, — если не хочешь, чтобы здесь сгорело всё, и я вместе с тем.[STA]oui, mon maître[/STA]

Лей, меня не жалей;
Руки скрещены, как твои трещины.
Бей меня бешено, я подвешенный
Не достаю ногами до земли. ©

Когда павший ангел снял с супруги браслеты, освобождая её сущность от сдерживающих оков, валькирия взорвалась ожившим раскалённым золотом — под стать его оперению — и белоснежным вихрем вернувшихся крыльев, что ударили по воздуху. Огонь, пожиравший стойку, радостно перекинулся было на маховые перья, но тут же погас, уничтоженный изнутри её страстью, что в тысячи раз была жарче любого пожара. Белиал держал её очень крепко, впившись сильными пальцами в тонкий женский стан, но теперь боль не отрезвляла совершенно, и рухнувшая во мрак перехода жрица не помнила ничего, кроме его властного крика да жутких алых глаз, приникнувших ласкающим, злым взором к её лицу.

Бесконечное падение, растянувшееся в целую вечность, и вместе с тем столь короткое, что его нельзя было даже уловить; оно закончилось так же, как и началось, чувством стальных оков от жадных объятий дьявола и всепоглощающим пламенем, расцветившим изнутри черноту небытия. Кажется, Эра даже пыталась сопротивляться его власти, силилась вырвать свои запястья; но что она на самом деле могла ему противопоставить — столь хрупкая, бессильная рядом с его могуществом; и он вновь подчинил её своей воле, смиряя её гневную, багряную злость своей яростью, не знавшей границ.

Она кричала стонущим голосом охваченного пожаром леса, она птицей о стальные прутья клети билась в его жестоких руках, обезумев от страсти и боли.
Боль была всюду: в огне, что пожирал белоснежное обнажённое тело, в этой податливой живой тьме, накатывавшей волнами и плескавшейся вокруг величественными океанскими водами; боль выворачивала наизнанку, перемалывала разум и душу в золотой песок, чтобы освободить из глубин её естества всё то жадное, злое, что было там, никогда прежде не ведая свободы; боль щедро плескалась в каждом новом жесте, которым владыка ада одарял Эру, заставляя её плавиться воском всех церковных свечей.
Дьявол всё изматывал супругу, бесконечно умело смешивая эту невероятную, ломавшую само существо её боль с не менее невероятным наслаждением, и валькирия всё падала, падала во мрак, чтобы за миг до того, как погибнуть, разбившись в тысячу искр и разлетевшись в ничто, вновь оказаться в его пылавших объятиях, задыхаясь от собственного крика. Здесь не было места ни ласке, ни спокойной, тихой любви, ни нежности; только похоть, бившаяся в висках набатным звоном, только его абсолютная, всепоглощающая власть, разжигающая жрицу с каждым разом всё более, и желание напиться ей, которое она ощущала, как своё собственное, утолить жажду, которую невозможно было утолить вовсе.

"Мне мало тебя!" — Колотилось пламенем свечи в непроглядном мраке, отзываясь где-то под сердцем.
И ей действительно было мало; он нужен был ей весь, взявший её себе по праву силы и напоивший раскалённым свинцом своей любви; он был нужен ей, чтобы дышать, чтобы даже просто быть.
Она принадлежала супругу, вся, целиком, до кончиков пылающих волос, выкованных из настоящей меди, до последней капли крови, и она желала его всё сильнее; но дьявол дразнил её вновь и вновь, отстраняясь и тут же оказываясь невероятно близко, чтобы оставить на её теле солнечными бликами распускавшиеся следы своих чутких пальцев, чтобы вновь одарить её болью — и вывести на свет. Ласкающий и выматывающий с тем вместе смех Белиала вгрызался в её существо, на миг даря отдохновение и тут же вновь швыряя в огонь, опьяняя дивной своей музыкой.
В пьяных стонах, взрезавших пустоту жертвенным ножом, то и дело срывавшихся на изломанный, вымученный крик, слышалась мольба. Эра умоляла его о пощаде, совершенно уничтоженная болью и возрождённая во взрывах хмельной страсти, и одновременно умоляла его не прекращать, плавясь в абсолют возведённом наслаждении, в близости на грани сумасшествия, когда не различить было, где начинались его чувства и где заканчивались её собственные. Он был ей сейчас палачом, жестоким и умелым, а любовь его была плетью, впивавшейся в бархат кожи; и был он пороком и счастьем, слаще которого не представить, гнев и ярость обращая в поцелуи и сжимавшиеся на её гибком теле пальцы.

И она кричала, оплетённая и опьянённая страстью его, вновь, захлёбываясь собственным криком, и ни разума, ни памяти не осталось, отражавшихся прежде в огромных золотых глазах. Только здесь и сейчас — только с ним, сгорая в пепел, Эра была живой, и она пила горькое, хмельное вино его похоти, не в силах напиться.[STA]oui, mon maître[/STA][SGN]Преклонись же мне,
ибо я есть воплощение зла твоего. ©[/SGN]

Будь моим счастьем
И будь моим злом.
Будь со мной! ©

Распахнув крылья столь белые, что они резали взгляд своей ослепительной чистотой, жрица падала в темноту, уподобившаяся комете в своём безоглядном, пылающем сиянии, разожжённом касаниями супруга; и она пела вновь, окутанная солнечным светом. Звук её чарующей песни, в которой страсть озарялась сильнейшей любовью и не грехом была, но очищающим огнём, доносился отовсюду.

Повинуясь хозяину, тьма снова подхватила женщину в свои великанские ладони, и она упала, расплескав колючие искры и густую медь своих локонов, на спину, тяжело дыша и глядя на золотые перья, горящие, точно факел. Павший ангел был прекрасен сейчас, жрица не могла оторвать от него взгляда, не могла даже пошевелиться, наблюдая за каждым его движением; от пережитого, от занявшегося внутри костра, что не мог — да и не хотел — угаснуть, её колотила нервная дрожь, заставляя женщину трепетать листом на сильнейшем ветру. Помогая себе крылами, осыпаясь звёздной пылью от каждого нового жеста, Эра села, со слабым стоном выдыхая воздух: всё было столь нереальным и одновременно настоящим, что казалось, стоит уже проснуться — и она знала, что это не сон, слишком сладко было всё прочувствованное и познанное.
Эре хотелось что-то сказать, крикнуть дьяволу что-то, может быть, о том, что ничего на самом деле ей не нужно, кроме того, что он уже дал ей, но голоса не было, ведь он серебристым звоном пел в этой бездне, вырванный из неё криками и сладкими на вкус стонами. И потому она смотрела, как владыка ада опустился перед нею на колени, склоняя голову; и это заставило её задохнуться вновь, зажмурившись в смятении.

Тонкая ладонь, сжавшаяся в кулак, держала печать, вложенную дьяволом в руку супруги; и пальцы та разжимала несмело, словно боялась чего-то. Она прижала крошечный диск к губам, пытаясь унять колотящееся сердце, но была бессильна перед самой собой, чувствуя жар, исходящий от монеты.
Солнце, безумное, жестокое солнце, выжигавшее дотла, медленно угасло в её глазах, оставив вместо себя изумрудную топкость трясины, но трещины, шедшие по мраморной коже, что были наполнены светом, разгорались всё ярче, грозя разломать живую плоть и обернуть Эру в чистое сияние. Она горела, не в силах угаснуть, она горела от боли, от страсти, от наслаждения; но более всего она горела от любви, чудовищной и прекрасной одновременно, любви, которая швырнула её в объятия темнейшего из владык.
Она понимала, понимала очень остро и отчётливо, ощутив это знание острием стрелы, впившимся в сердце, что он сделал, но главное — она понимала, почему он сделал это, почему добровольно вложил в её руки самого себя, предоставив ей власть над ним такую же, каковой была его власть над ней. Это было совершенно безумным, опьянявшим чувством; взаимность, у которой не было грани.

Взор, которым жрица безмолвно и безотрывно ласкала мужчину перед нею, описать было невозможно. Всплеснули белоснежные крыла; она повалила дьявола на спину, ослепив звёздной пылью, и её кожа на ощупь была бархатна и горяча; Эра была так близко, что можно было без труда рассмотреть тончайший золотой обод вокруг её пульсирующего зрачка и прожилки толщиною в волос, струившиеся по её скулам. Сколько огня было в ней, невозможно было представить, ибо вся она была из огня.
И, не задумываясь, она весь готова была отдать.
— Всё, что я хочу от тебя, — нежный, чистый голос певчей птицы, хранящий в себе обольстительную и чудовищную страсть предыдущего её напева, звучал над ухом Белиала, и горячечное дыхание щекотало его висок, — всё, что я желаю всей собой, всё, чего я буду желать вечно, князь мой: будь со мной. И ничего более.
Мгновение тишины, что растянулось в целую вечность.
— Я люблю тебя!
Как путник после долгого дня — к холодной родниковой воде, жрица припала его к губам, наконец в полной мере получившая возможность ощутить близость того, кого она любила больше жизни самой, путаясь горячими пальцами в шёлке его волос. Её поцелуй ронял в огонь и возрождал из пепла, а запах степных трав да цветов выворачивал наизнанку.
"Будь со мной!" — Кричала, безмолвно и вместе с тем — оглушающе, тьма вокруг.[STA]oui, mon maître[/STA]