Не закрывай глаза —
На засохших губах распустились цветы.
Иди на свет. ©

Просыпаться было тяжело: во рту было сухо, как после хорошей пьянки, а в голове шумело водопадом. Кое-как приняв вертикальное положение, женщина спустила ноги с постели, прижала обе ладони к лицу, что-то пробормотала, пытаясь собрать по частям ощущения, но не получалось. С трудом справившись с желанием упасть обратно, она убрала руки, повернула голову, привычно пытаясь найти рядом супруга.
Застеленная кипельно-белою простынью кровать была пуста, и на ней явно не спал никто, кроме самой валькирии. Вторая подушка была нетронутой. Недоумённо коснувшись наволочки кончиками пальцев, Эра почувствовала лёгкую прохладу, и её красивое лицо на мгновение приобрело совершенно растерянное выражение.

Затем в её сознание царапнулось что-то новое. Почему белое, а не багряное?
Отвернувшись, жрица постаралась сфокусироваться на обстановке странной комнаты; всё очень знакомое… И всё очень неправильное. Небольшая прикроватная тумбочка с маленьким светильником, на которой лежала раскрытая книга; стул с брошенным на него платьем. И светлые, светлые стены, едва заметно отливающие в голубой. Подавив крик, застрявший в горле, дева битв медленно встала и подошла к окну, подняла штору, впуская в комнату солнечный свет.
Вашингтон.
Она снова была в Вашингтоне.
Белиала не могло быть здесь — потому что здесь должен был быть Катар.

Женщина прижалась лбом к холодному стеклу. Она не закричала вслух, но её болезненное отчаяние, сотканное в золотую вспышку пламени, мгновение чудовищно ярко сияло в огромных зелёных глазах, каким-то чудом лишь не обернув в пепел весь остальной мир. Затем она выдохнула, резко отвернулась, сжала раскалывающуюся голову руками, запуская в волосы пальцы, и волей, что давно была крепче железа, заставила себя мыслить здраво.

Что бы с ней не случилось, силы остались при ней.
Настежь распахнув окно, женщина забралась на подоконник, спустила ноги вниз, на улицу, полностью подставляясь холодному воздуху, и закрыла глаза. Воздух рвал её перья и густую медь локонов, но, замерзая, она могла думать куда лучше — не оставалось сил на истерику, только взвешенное, яростное желание понять, что произошло. Её первый страх сменился гневом — на мир вокруг, на неведомого врага, на себя саму.
Обратившись в мысль, в желание, чище которого не существовало, Эра потянулась к супругу.

Сознание раздвоилось, затем растроилось, затем вовсе брызнуло в осколки; казалось, что ей вдруг потребовалось объять целую вселенную.

Под ногами скрипнул золотой песок, и валькирия внезапно осознала себя стоящей посреди пустыни, в заброшенном городе, укрытой чужими крыльями. Её первым желанием было вырваться, оттолкнуть прочь мужчину, что посмел коснуться её, возвращая себе свободу, но наотмашь в лицо ударил до боли знакомый горький запах длинных тёмных волос — Эра мгновенно усмирила собственную ярость.
— Милорд?
Это было странно. Она чувствовала его… И не чувствовала одновременно.
Он был неправильным, нецельным; в нём чего-то не хватало.
И весь мир вокруг тоже был неправильным. Даже она сама была неправильной.

Женщина всплеснула белыми крыльями, взяла в обе ладони лицо дьявола и буквально силой заставила встретиться с ней взглядом — и не было тьмы, ставшей ей уже по-своему родной. Вот, чего ей не хватило — тьма плескалась за пределами её восприятия, отрезанная от своего хозяина неведомой рукою; и это ужасало.
Острые ноготки девы битв с силой впились в обнажённые плечи супруга, отрезвляя его колючей болью.
— Позови меня. Я пытаюсь найти тебя, но всё рассыпается, как песок, как снег. Позови, я приду сама. Нас здесь нет, мы где-то ещё.
Её горячий шёпот летел над песками. "Нас нет..."[NIC]Era[/NIC]

Здесь нас больше нет;
Мы легче, чем воздух и свет.
За мной — покидай. ©

Видение прервалось так же, как и появилось, ударом в солнечное сплетение вышвырнув жрицу обратно в ненавидимый ей дом, который она не желала более знать. Еле слышно, легче дыхания и слабее надежды, она почувствовала касание супруга — или, быть может, это был только нежный жест ветра, вспомнившего ту, что четыре долгих года в поднебесье летала призраком, отданным ему в объятия. В зелёных глазах царило запустение, смешанное с гневом.
Но она по-прежнему была слепа. Она чувствовала дьявола, но не могла видеть; он был и далеко, и близко одновременно, точно пространство сложилось листочком оригами.
— Прости, красотка, но здесь тебе не место, — произнесла светловолосая женщина в лёгком платье, стоявшая за её спиной, — мы заждались тебя дома.
В гибкой стремительности Эры, повернувшейся за миг до того, как Хозяйка вытолкнула бы её в окно, обозначилась ярость загнанной в угол кошки.
— Как и тебе, — зло ощерилась она, хватая протянутую руку и увлекая сестру за собой, вниз, с высоты многоэтажного дома — на серое полотно асфальта.
Хватка той, что должна была навечно стать Жрицей Священных Врат, была воистину стальной, и она не разжала пальцев, рывком привлекая старший аркан к себе и обнимая её так крепко, точно бы эта статная красавица была ей возлюбленной. Бившаяся в руках воительницы Госпожа шипела, но была полностью бессильна сделать что-либо.

Закричали женщины в унисон, и мир вокруг стремительно померк, превратившись в одну чёрную пропасть. Тонкое зелёное платье и фигура под ним обернулись в пыль, в туман, и рассыпались в ничто, когда лопатки валькирии встретились с крышей припаркованного у дома автомобиля.
Тяжёлый скрежет металла и хруст пластмассы.

Эра вдруг снова смогла видеть. Теперь она лежала на кровати, старой, очень потрёпанной, с полуистлевшим бельём, с металлическим остовом, давно проржавевшим почти насквозь; сев и спустив ноги на пол, женщина осмотрелась. Это уже не было спальней её прошлого дома; безумный полёт с сестрой-Императрицей в объятиях вышвырнул её куда-то в иное переплетение ирреальности.
Что же; по крайней мере, она не стояла на месте. Босыми лёгкими стопами, что не оставляли следов, пройдясь по растрескавшимся от времени доскам, валькирия одним ударом выбила закрытую дверь и вышла на улицу; та пропахла жарой и опустением, встречавшимися лишь в крупных поселениях, из которых единожды все ушли, ибо закончилось отведённое им время. Заброшенный город и серый, серый, как прах, песок под безумным полуденным солнцем, всюду — только одиночество.
И кружившая в вышине фигура, оплетённая солнечным светом.

Дева битв взмыла навстречу Белиалу, но затем ушла выше, ещё выше; с того расстояния, с какого она смотрела меж его лопаток, вновь почувствовавших тугую крепость оперения, человек не смог бы разобрать даже целого здания; Эра же без труда видела даже пшеничное зерно.
Но взгляд её блуждал по пустыне внизу, надеясь зацепиться за что-то важное, что даст ей ответ, разгадку на этот незаданный, но услышанный вопрос; Басанос вновь во что-то играли, бесконечно сменяя свой расклад, и она совершенно не понимала, что следует делать. Докричаться до мужа не получалось, хотя жрица продолжала отчаянно колотиться о белую стену, заменившую ей привычную пропасть, по-над которой скользить было в чужой разум — но одновременно он был здесь. Почти он; почти был; почти здесь.

Где-то прочь послышался звонкий, паскудный смех; воительницу передёрнуло. Невинность. Тварь, в широко распахнутых небесных глазах которой перемалывается целый мир с чужими судьбами и мечтами.

Алое — всё вокруг окрашивалось в алое.
И алело внизу целое поле цветов.

Что же; значит, пусть будет алое, пусть расстелится кровью пропитанный песок, как во времена Та-Кемета. Поддавшись порыву, внезапному озарению, валькирия упала с высоты, стремительно переворачиваясь.

Она швырнула Белиала вниз, падая и сама, в отчаянном пике полностью сложив крылья, точно соколок, загонявший свою добычу, и алые розы приняли их в свои злые объятия. Крупные бутоны, распускавшиеся под лучами яростного солнца, были ярче адского пламени и способны были весь мир утопить в своём огне. И вдалеке стояла башня — тёмная и холодная, твердыня, собою пробивавшая небеса. Заблудшие облака путались в её вершине.
Тяжело дышавшая Эра оказалась сверху, и размах её огромных крыл, что были белее снега, заслонял от дьявола светило. Жрица прижимала его к земле, не давая пошевелиться.
— Этого тоже нет, — беспощадно говорила она, и кровь её с оцарапанных рук смешивалась с кровью супруга на его груди, пропитывая собой хитон, — и всё вновь рассыпается на части. Я не слышу тебя; позови меня, иначе я не смогу тебя найти. Ты ищешь не то, что нужно тебе, и смотришь не в ту сторону. Ты оглядываешься назад, но тут ничего нет.[NIC]Era[/NIC]

Небо благословит нас,
Примет в свои объятья.
Нас омоют святой водой,
Передадут огню и ветру. ©

Мелкий золотой песок, похожий на искры у костра, вспыхнул и осыпался, сминая мраморную фигурку Эры, обращая её в пыль; сознание вновь существовало в тысяче осколков от иных реальностей. И где-то женщина с огненными волосами вновь подошла к окну, на этот раз глядя на дождливый город, и где-то женщина с глазами из малахита смотрела на сияющее солнце, и где-то женщина с крыльями белыми, как лепестки водных лилий, лежала в розовых цветах, утопая в их огненном багрянце и обдирая бархат кожи о беспощадные шипы.

Из пустоты и солнечного света она соткалась в темноте огромной башни, подхватив чужое отчаяние, что обернулась для жрицы направлением компаса; всплеснули крылья, когда она старалась удержаться на краю площадки. И её, конечно же, ждали — ведь она не могла не прийти.

Если её супругу достались оковы и металлические цепи, то жрицу Басанос наградили верёвками, которые ей было не под силу порвать. Она, впрочем, и не пыталась, всматриваясь в ничто огромными глазами, в которых умирало закатное солнце; чужая боль, которой так жутко полоснуло по её нервам, выворачивала наизнанку, и ей вторила уже собственная, смешиваясь в густую волну цвета венозной крови.
Этот вал накрыл с головою.
Удар промеж лопаток мог бы показаться великой милостью, спасшей её от того, чтобы утонуть в багрянце горечи, но он вновь вышвырнул её в пустыню, и на этот раз женщина стояла в розовом поле и смотрела на башню, по колено утопая в цветах. Снаружи это чудовищное строение казалось особенно ужасным, вырезанным на реальности великанскими ножницами из чистого мрака — ибо не бывает столь глубокого чёрного, как были её стены.

— Нет.
Она взмыла в небо, по нити, уводящей внутрь, скользя за дьяволом. Эра не могла его отпустить и позволить уйти. Гореть самой — и чёрт с этим, сгорать было не в первый раз; но — не позволить ему.

Женщина по спирали забралась выше, отыскивая окно, и гибкой лаской проскользнула в бойницу, чтобы опять пойти навстречу супругу. Она слышала размеренный ритм его дыхания.
Теперь была её очередь сбивать его с ног; дева битв отшвырнула дьявола назад, едва не сбросив с лестницы — силы в её руках, силы, почерпнутой из боли, смешанной со страхом, было достаточно для того, чтобы одним касанием крушить гранит. Но вместо того, чтобы отступить, не подставляясь под его ответ, она бросилась к Белиалу снова, меж пальцев заплетая неистовый свет, и этот удар в грудь наверняка проломил бы рёбра любому человеку.
Но он тоже не был человеком, как и она сама.

В нём была тьма — и не было ничего больше; безумная, яростная мощь, чистое творение, что с лёгкостью может вселенную обернуть в песок и создать новую; сила которой не было равных в мироздании всём, и сила эта была горяча, как сам ад — и столь же зла.
— Смотри сквозь меня, если ослеп! — Её крик был звонок настолько, что расколол не только тишину, но и стену, в которую ударилась спина адского герцога.
Валькирия обожгла его: расплавленным золотом и дурманящим теплом, восходящим солнцем, отзвуком надежды, и где-то в переплетении этих эмоций ей удалось показать то, что она видела за миг до нового падения, то, как он висел над пропастью в цепях; но сейчас жрица была крошечной золотой бабочкой, что парила в бездне его мрака. Она бы раздула крыльями пожар — но нечему было гореть — не было ни любви, ни памяти.
Ничего.

Миры, в которых они существовали сейчас, вдруг вновь пустились в пляску, и, точно картинка в калейдоскопе, наложились друг на друга. Пойманные в любовно растянутые картами силки, Маг и Жрица оказались в тонком переплетении материи и пустоты, где-то за полшага до настоящего; и если в одном их медленно, старательно подтягивая путы, убивали твари откровения, то в ином они губили друг друга сами — под жадными взглядами невидимой колоды, что жаждала причаститься к единению двух старших арканов.

Тьма, сквозь пустые белые глаза смотревшая на Эру, не знала ни жалости, ни милосердия.
Только жадный огонь — алый, как розовые лепестки.

Она звала своим светом, уже наперёд зная, что её никто не услышит.[NIC]Era[/NIC]

Не вода это, матушка, кровь,
Она крутит у них жернова. ©

Наверное, в глубине души жрица понимала, что всё закончится здесь и сейчас, понимала отчётливо — ещё когда дьявол ударил её в спину там, посреди розового поля, вдоволь испившего их крови и проросшего дурным ароматом сквозь чёрную землю. Белиала не было здесь более, он исчез, растаял, обернувшись в оружие последнего дня, и в тяжёлой поступи его отмеряла вселенная свои последние часы перед концом всех времён.
Но всё же: она надеялась. Надеялась до последнего, пытаясь вырваться из его рук — бесплодно, как и всегда, как каждый раз, когда они бывали близки, только эта близость была последней — и она была горька и страшна, как его пустой взгляд.

В этом падении во мрак не было ничего общего с тем, как она покорно падала в омут стальных глаз прежде: тогда дьявол держал её, тогда берёг, не давая нырнуть слишком глубоко, готовый подхватить в любое мгновение; сейчас же он просто пил всё, что ему хотелось, с корнями вырывая из неё свет и огонь, саму её суть. Раздробленные кости и обломанные перья не значили ровным счётом ничего по сравнению с той леденящей пустотой, в которую он швырнул её, и женщина всё летела вниз, зная, что разобьётся и обернётся в пепел. Как все они, как весь мир — только ради того, чтобы заигравшаяся колода обрела свободу, которой всё равно не успеет воспользоваться.
Ибо у них не будет более вселенной, в которой они смогут жить.
Абсолютный ужас перед этим мраком лишил её воли и последней способности мыслить, и, сгорая дотла, жрица надеялась на то, что забудется, погибнет прямо сейчас, привычною дорогой отлетит во смерть; но спасительной свободы всё не шло — был только яд.
Она была ещё жива, когда разрушитель отбросил её прочь, силой и властью забрав себе всё, что ему было нужно, но если тело могло справиться с теми ранами, что он оставил ей на прощание, то душа женщины была искалечена и перемолота жерновами в труху.

Обагрённый кровью комок перьев, вышвырнутый под ноги старцу, точно не нужная более игрушка, Эра даже не видела, погребённая под отчаянной болью, и едва ли смогла разобрать теперь, где и чья. Всем своим естеством она внимала дурному ликованию карт, которые совершенно не понимали, что они сотворили по глупости своей, собственному страху, чужому отчаянию, которое было тяжелее горного обвала и осыпалось, не в силах остановиться. Не было сил на то, чтобы кричать, не осталось ни слёз, ни воздуха в груди.
Она была сосудом, из которого выплеснули вино в сухой песок — серый, как зола.

И всё же — она была всё ещё жива.
Угасала пламенем свечи, у которой кончается фитиль, но из последних сил продолжала тлеть.

Крошечная золотая бабочка невесомо парила в темноте, и от каждого взмаха её крыльев поднимался маленький светящийся вихрь.
В Эре не осталось почти ничего; и дело было не в физической боли, что искалечила её тело — вывернутая наизнанку, переломанная и сожжённая тьмой, она лишилась собственной сути, той безмолвной надежды и веры, что могла согреть её всегда. Единственная уцелевшая искра, которую не удалось вырвать из существа женщины разрушителю, пришедшему в мир этот раньше срока, была её последним желанием помочь дьяволу.
Ей, смирившейся со всем и принявшей всё, не было нужды думать о себе; но, сгорая, она думала о том, что не может больше чувствовать его боль. Своя не причиняла таких страданий, как осознание того, что тот, кого она любила так безрассудно и искренне, должен переживать сейчас.

Оставляя за собой едва уловимый след, бабочка заскользила по-над бездной, и лёгкая пыль с её тонких крыльев коснулась чужого сознания, в котором отчаянное безумие выжигало всё живое. Живая искорка в абсолютной тьме — она казалась, быть может, заблудившейся звездой или болотным огоньком; растворившаяся в силе, что уничтожила её, Эра незримо присутствовала теперь в плескавшемся вокруг океане.
Белиал всё ещё был здесь, медленно плавясь от безумия, утонувший в отчаянии, но — всё же, он тоже был ещё жив; он был достаточно близко, чтобы ей было успеть коснуться его угасавшей мыслью, остаточным желанием собственной души.
Ещё один взмах золотых крылышек, ещё один маленький вихрь. "Не оставляй меня."[NIC]Era[/NIC]

Растянутая в верёвках, как в силках, жрица смотрела на посох, разрушителем направленный на неё, совершенно безразлично. Ей не было дело ни до него, ни до себя, ни до мира вокруг; рассыпавшаяся в золотую пыль крошечная бабочка, которую дьявол отпустил на свободу, была последним, что в Эре ещё способно было чувствовать. Собственная смерть, смерть от его рук за миг до того, как исчезнет, рассыпавшись в пыль, вселенная, была для неё избавлением, а не бедой, и валькирия закрыла глаза, чувствуя, как шумит бездна, ожидая лишь знака, чтобы смять её в своих объятиях — теперь уже навсегда.
Никаких перерождений, никакого пути, только бескрайняя пустота; и это, быть может, даже было по-своему правильно.
Ведь она должна была уйти первой — они оба это знали.

Но сегодня её чаяниям сбыться было не суждено. Вместо того, чтобы рассыпаться в звёздный пепел, жрица пришла в себя от горячего прикосновения сильной руки; ослепляющим праведным гневом рядом с ней воздвигся Михаил, чей пылающий меч замер у шеи разрушителя. Свободной рукой архангел прижимал к себе женщину, которую с полным правом мог бы назвать собственной дочерью.
И сейчас Демиург был страшен, как яростный весенний шторм над северным морем.
Не веря в то, что ей не мерещится, Эра схватилась за подставленную ладонь, прижалась к чужому плечу, ощущая холод его доспеха.
— Князь! — И не передать было, сколько в этом отчаянном вскрике было вновь зародившейся надежды.
Он сжал пальцы на тонком плече: "Тише", и от этого чуть болезненного жеста стало проще, когда сын Яхве щедро поделился с нею своим огнём.

Карты попятились, понимая теперь, что разбудили.
Эра скользнула рукой по поясу архангела, снимая кинжал; мужчина только коротко кивнул, не отводя пронзительного голубого взгляда от замершего лица брата. Он, кажется, пытался рассмотреть разум, скрывшийся за безумием, но ничего не видел; и это было самой отвратительной вестью, какую только было можно представить. Чем возвращать его, Михаил не представлял, но и отступать не собирался. Смерть мультивселенной была последним, что входило в его планы.
— Держись, — коротко шепнул архистратиг жрице, которую всё ещё крепко держал рядом с собой, гневным отзвуком чистейшего света позволяя от него возвращать себе силы, и добавил затем, уже куда громче: — В другой раз, брат.
И он оттолкнул Эру в сторону, сам мгновенно бросаясь вперёд.

Валькирия прокатилась по каменной площадке, гася инерцию рывка, ловко перевернулась, помогая себе всплеском белоснежных крыльев, сейчас перепачканных кровью и пылью, зашипела разгневанной кошкой, вставая на одно колено: в содрогавшейся башне устоять на ногах было сложно.
Короткий, стремительный взмах левой рукой; дочь войн всех, она способна была сражаться, даже, должно быть, будучи мёртвой. Серебристой рыбкой мелькнуло идеально отполированное лезвие — и в круге безмолвно танцевавших картонок-карт образовалась брешь. Наполовину войдя в камень, клинок намертво пригвоздил аркан Мага к стене, и воплощение его, так чудовищно похожее на натуру, с которой некогда рисовали этого статного брюнета в алом плаще, дрогнуло и поплыло, не в силах сдвинуться с места. Ещё мгновение назад представавший реальным и живым, он обернулся дешёвой голограммой.
На кончиках тонких белых пальцев загорелся небольшой огонёк, который жрица, не оглядываясь, швырнула назад, и вспыхнула вторая карта. Священные Врата, оставшиеся без защиты, занялись мгновенно, посеяв в неровном танце уцелевших арканов отчаянный надлом.

Яростный бой между архангелом и разрушителем тем временем достиг, казалось, последней точки накала; Михаил отшвырнул старшего брата в стену, явно намереваясь пробить им кладку и сбросить вниз, к подножию безумного строения.
Башня содрогнулась ещё сильнее обыкновенного, словно бы в неё ударила молния.

Эра, прыгнув с места, ухватилась за кинжал, подтянулась на одной руке и с силой рванула картонку, что истекала кровью, точно живая.
Сминая в ладони оторванную половину карты, дева битв кувыркнулась вниз, лаской проскальзывая в проём разрушавшихся камней. Реальность, отстроенная Басанос, сыпалась на глазах иссохшим под ветром песочным замоком; лишённые цельности своего круга, карты не способны были более влиять на мироздание. Чёрные стены шли трещинами.

Жрице, впрочем, было плевать — она стремительно падала вниз, пеплом обернув кусок картонки и просыпав его в пропасть, чтобы за миг до того, как упасть на землю, взметнуть крылья и замереть в трёх футах выше, тяжело дыша. В малахитовом взоре было отчётливо различимо загнанное чувство, что бывает у зверя, попавшегося охотникам, но присутствие Михаила, чей гнев ярким росчерком танцевал в пустыне, удерживал жрицу, точно якорь, позволяя на время отвергнуть собственный страх.
Узкие стопы утонули в серости этого тусклого песка.
Рядом, по левую руку от девы битв, из ничего вновь вышагнула Смерть.[NIC]Era[/NIC]

Ты ушла, но мир твой живёт
Среди выжженной солнцем были.
Ты ушла, но упрямо поёт
Голос твой над полями полыни. ©

Руки Вечной, обнявшей жрицу, спасли её от истерики — девушка просто не дала смотреть, отвернув от песков, ставших дьяволу постелью, и опомнилась Эра лишь тогда, когда с ней заговорил архангел.
Только теперь она позволила себе увидеть то, что стало с супругом; ломающая, корёжащая душу боль снова толкнулась наружу сквозь рёбра, но жрица не отвернулась. Валькирия боялась подходить даже, не сумев помочь ему на поле среди кровавых роз и думая, что не сможет помочь и во второй. Но надежда, звякнувшая в голосе предводителя небесного воинства, утешила и её — и она вновь смогла отодвинуть злой, терзающий её страх прочь.
Сейчас она не была одинока — и они верили, что она сможет. Быть может, просто не зная, что произошло там; но всё же. Целительница медленно выдохнула и кивнула, показывая, что услышала обращённые к ней слова, а затем глубоко задумалась.

— Сними перчатки, — попросила она Михаила наконец.
Смерть, заглянув в красивое остроскулое лицо, даже в замученной усталости не потерявшего своей идеальной гармонии, бережно провела ладонью по медным волосам и выпустила Эру из своих объятий, позволяя ей подойти к архангелу. Тот, ничего не спрашивая, просто кивнул; он и сам видел, что жрица выпита до дна, как чаша доброго вина за праздничным столом, и держится на ногах всё больше благодаря ласковой поддержке Вечной да упрямству. Тяжёлые латные рукавицы безропотно полетели на песок, подняв крошечные вихри; архангел обнял прижавшуюся к нему жрицу обеими руками, запахнул в свои крылья, укрывая от палящего солнца, глубоко вздохнул и закрыл глаза, щедро делясь с дочерью собственной силой.
Чуть отошедшая в сторону девушка в чёрных одеждах смотрела на Белиала с горечью и сопереживанием — она ничем не могла ему помочь, как бы не хотела.
А Эра всё пила чистый свет, отдающий лёгким привкусом крови, сжавшись под чужими белоснежными крылами в комок отчаяния, странно переплетённого с надеждой и желанием помочь, сделать всё, что было в её силах — и немного сверх того. Ей не стало лучше, когда она гибкой кошкой выскользнула из-под защитного этого жеста архистратига, но теперь она хотя бы не была холодна, точно все северные метели.

Проведя руками по лицу, жрица что-то будто бы сбросила наземь, тихо села рядом с дьяволом, медленно тронула горячей ладонью его скулу, сильно подавшись вперёд, едва уловимым летящим поцелуем коснулась бледных губ. Остальной мир остался где-то позади, отодвинулся прочь, неважный и ненужный; валькирия медленно познавала чужое тело, кончиками пальцев проходясь по бледной коже, по бугрящимся мышцам, и в глазах её тусклым живым золотом зачинался новый рассвет, вытесняя прочь опасливую зелень таёжных болот.

Она остановила лёгкую руку свою на горячем лбу Белиала, расслабила огромные крылья, которые разлетелись по песку, царапая его серость длинными маховыми перьями, и запрокинула голову, всматриваясь в небо. Прошла целая вечность, уложившаяся в две минуты, прежде чем Эра запела — голосом, который не мог принадлежать живому, реальному существу. Ни одна сирена, ни одна морская дева не смогла бы сравниться с ней, а Алконост и Сирин склонились бы, сами зачарованные мелодией, не имевшей ничего общего с настоящим миром.
Язык, на котором пела певчая птица, был древен настолько, что она не понимала его слов — и не была уверена, что они вообще в нём были, ибо тот зов, который сплетался в сияющем напеве, не нуждался в облечении в определённые буквы. Он просто был, он отпечатывался на бытие и прокладывал путь из пустоты, он сам был путём, нитью, что могла указать единственный выход из лабиринта безумия.

Крошечная бабочка вновь сияла во тьме, осыпая пыльцу с крылышек; а затем она вдруг сменила облик, из лёгкой вестницы весны обернувшись тонким силуэтом чистого живого золота, что стремительно шёл по мрачной бездне, и от каждого нового шага загоралась дорога, поросшая дикими цветами. В руке женщина держала лампаду; хотя зачем ей, что была светом и что могла озарить хоть космос сам, нужен был иной огонь? Ничто не смогло бы гореть ярче, чем она сама.
"Я не покину тебя — и я пришла за тобою."
Тревожный, как мимолётное касание меж крыльев, как ускользающая улыбка под утро, голос всё летел над пустыней, голос, что звучал для единственного путника во всех мирах, заблудившегося в себе, и был он чист и светел, как любовь той, что пела. Даже те двое невольных свидетелей, которые, казалось бы, не способны были уже удивляться, прожившие бесконечное число лет, заворожённо внимали этой музыке, в которой таинство жизни переплеталось с созидательным светом.

— Ой! — Выдохнула Смерть вдруг и стремительно бросилась вперёд.
Она успела: мягко подхватила жрицу до того, как та упала в песок, осторожно придержала её, обнимая левой рукой, заглянула в бледное лицо и только мельком кивнула Михаилу, что всё в порядке. Архангел тяжело выдохнул и подошёл тоже, опускаясь рядом с братом на одно колено; обморок женщины его не удивлял. Удивляло скорее то, что она не отлетела в милостивое забытьё намного раньше.

А голос всё летел и летел, не умолкая, несмотря на то, что певчая птица умолкла, и освещал путь. Он не мог утихнуть и пропасть до тех пор, пока дорога не будет пройдена, и ноты чудеснейшей из песен звучали и звучали, перезвоном весенней капели разбивая пустынную тишину.[NIC]Era[/NIC]

Сильные руки Белиала, бережно поддерживавшие жену, больше не успокаивали, и очнувшаяся валькирия отодвинулась от него, не в силах заставить себя произнести хотя бы что-нибудь. Там, на грани безумия и безмолвия, её любовь к нему была столь отчаянна и решительна, что она не побоялась бы умереть ещё раз, чтобы вспышкой сверхновой указать ему дорогу; но сейчас, когда пробудившееся сознание вернуло женщине отброшенные прочь эмоции, её вновь затопило страхом, и Эра не могла даже осмыслить, что пугает её настолько сильно.
В чёрных зрачках плескалась пустота, которую было сейчас не выжечь, не заполнить никаким огнём. Щедро полученное от светлейшего князя женщина отдала, ни о чём не жалея, но от неё самой не осталось ничего, и она не знала, что делать с этой бездной, которую разрушитель оставил ей на прощание, столкнув женское тело с лестницы под ноги старику.

Крылья дьявола, появившиеся вдруг, пугали валькирию тоже — откуда у него вновь крылья? Может быть, на самом деле, она всё ещё продолжает видеть бредовые видения там, за границей всех вероятностей, где распростёрлось поле из кровавых роз и возвышалась чёрная башня? Протянув левую руку, она хотела было коснуться чужого мягкого оперения, но пальцы замерли в паре дюймов; болезненно поёжившись, женщина отвернулась, бессильно уронив ладонь на багряную простынь.
На по-птичьи тонком запястье были видны следы от верёвок.

Сев на краю кровати, Эра молча уткнулась лицом в ладони, низко склонившись к своим коленям. Не было ни сил, ни желания что-либо говорить; в ней всей был только удушающий страх, поселившийся в опустевшей душе, и женщина не знала, что с ним делать и чем заполнить чёрную дыру, пожиравшую её существо. Она не винила мужа ни в чём, остро осознавая, что вины его в произошедшем ровно столько же, сколько её собственной: то лишь, что он понадобился обезумевшей колоде, но давящий ужас не позволял сосредоточиться ни на чём, кроме себя самого, и жрица всё безмолвствовала, слепо вглядываясь в черноту перед глазами.

Потом, с некоторым трудом встав, она ушла, опираясь одной рукой на стену и не поднимая головы. Чёрным упругим мячиком проскакавший вперёд хозяйки кот ловко юркнул в ванную комнату прямо перед ней, запрыгнул на раковину и устроился бархатным истуканом, настороженно следившим за женщиной огромными жёлтыми глазами. Помедлив мгновение, Эра закрыла дверь изнутри.
Не то, чтобы она не хотела видеть кого-то; скорее, она не хотела того, чтобы кто-то, даже дьявол, смог сейчас увидеть её саму. Остро осознающая дрожь приближавшейся волны нервного срыва, валькирия предпочла бы забиться в угол, самый тёмный и далёкий во вселенной. Это было правильнее. Безопаснее.
Так говорил страх.

Жрица сняла, привычно проскользнув обеими руками по плечам, платье, посмотрела на него равнодушно и бросила в сторону мусорной корзины. Скомканное, оно упало на пол, но белокрылая женщина уже отвернулась, даже не заметив.

Включив горячую воду, она села на пол огромной душевой кабины, подтянув колени к груди, обняла их обеими руками, откинулась на тёмное стекло спиной и затылком да закрыла глаза, позволяя воде беспрепятственно литься на её волосы, на лицо и грудь; того, что капли, стекая по её бархатной коже, окрашиваются в багряный цвет, уносясь прочь кровавой рекой, дева битв не видела — и не было ей, в общем-то, до этого никакого дела. В шумящем потоке её собственных рыданий было не разобрать, но солоноватый привкус вскоре тоже ушёл, потому что у женщины уже не было сил на слёзы.

Но вода что-то смыла, унесла прочь, заметно обледнев и став не тёмной, но мягко-розовой, и Эра поняла, что больше ничто не держит её за горло. Ей, проводившей большую часть времени одной, поскольку Картеру хронически было не до супруги, не впервой было говорить с самой собой или с Томом; сам факт произнесённых слов ничего не значил, но, услышав их со стороны, дева битв получала хотя бы относительную возможность обдумать свои беды отвлечённо.
Иногда это помогало.
— Мне было так страшно, — медленно говорила она, памятуя о внимательных кошачьих глазах, что смотрели на неё прямо в упор, — страшно и холодно, пустота, в которой ничего нет, совсем — ничего, и в неё падаешь, падаешь без надежды спастись, потому что надежды тоже нет, как и тебя самой. И теперь тоже — страшно и холодно, и вокруг — только темнота. Ничего больше не видно, только темнота, всего остального как будто нет. Не могу заставить себя смотреть на мир. Ничего не могу. Что-то он вырвал из меня там, и теперь я сама не уверена, где я и есть ли я на самом деле.
Кот безмолвствовал по своему обыкновению. Он и мурлыкал-то нечасто.

С каждым словом, старательно выплетая узор из собственной речи, Эра закрывалась от внешнего мира, прячась в полу-иллюзорной реальности собственного подсознания. Это был не самый правильный путь, она знала это, но это было едва ли не единственным известным ей способом удержать рассыпающуюся на осколки душу, сквозь которую вместо солнца прорастал мёртвый холод пустоты, густо смешанной со страхом.
И без того блёклое присутствие жрицы становилось всё более незаметным.[NIC]Era[/NIC]

Ей стоило огромного труда поднять на него взгляд, мертвенно-бледный, опустевший, сменивший даже цвет — как пожелтевшая трава по осени, но она не смогла его ослушаться. Не потому, что дьявол не давал ей выбора; он, возможно, был единственным существом в мироздании всём, кто так превозносил личную свободу; нет — внутри, там, где уже, казалось, не было ничего, взмахнула крыльями золотая бабочка, нежным трепетом озаряя бездну.
Любовь Эры была абсолютна, и никакой ужас не смог уничтожить бы её до конца, никакая тьма не смогла бы целиком погасить огонь того безмерного чувства, что теплилось в ней — тайной, величайшей из её собственных тайн, золотой ниточкой, вотканной в полотно судьбы, ведь она прожила столько времени лишь для того, чтобы оказаться наконец с ним — и быть с ним. Скрытая страхом и горечью, любовь эта всё равно была, и бабочка продолжала парить в темноте, разгоняя собой мрак. И когда Агриил распахнул перед женой своё сознание, обнажив всё, что было в нём, давая ей смотреть на мир, на себя саму его глазами, серыми, как осенний лёд, бабочка обернулась первой искрой в разожжённом костре.

Это чувство вывернуло жрицу наизнанку своей отчаянной, оглушавшей откровенностью, и белая стена, которую она так аккуратно выплетала, пытаясь скрыться от реальности, рухнула, рассыпавшись в пепел, в золу прогоревших угольев, впуская всё то, от чего должна была защитить; валькирия закричала, до боли сжимая ладонями голову, в которой взорвался ослепительный фейерверк; но пламя продолжало полыхать, заполняя теплом и жизнью пустоту. То, чего не было в ней более, отдавал ей архангел, бережно вплетая в измученную душу своё тепло.
Оно было таким настоящим; она не могла не поверить, просто не могла; и она поверила — как каждый раз до этого, и как, она знала это, будет верить всегда.
Боль отступила, испугавшись солнечных лучей, и подёрнутый пеленой белого безмолвия взор княжны вдруг стал чист и светел. "Я не оставлю тебя," — отзвуком отступившего назад, неважного сейчас прошлого полыхнуло в её памяти; и он не оставил даже тогда, когда сама Эра готова была бросить собственное тело, впервые за всю вечность задумавшись о самоубийстве — как о бегстве за край миров.

Убрав с лица мокрые длинные волосы, женщина медленно поднялась на ноги, выпрямилась во весь рост, и с её огромных крыльев медленно продолжала капать вода, когда она шагнула вперёд, ближе к супругу. Она была высокой для человека, на полголовы выше половины женщин, но казалась до странного маленькой, по-птичьи хрупкой рядом с его статной фигурой. Её шаги были тихими и неловкими, но дева войн шла навстречу, скользя кончиками ногтей по стене.
На лице её стремительно сменялись тени захлёстывающих всю её эмоций: горечь и страх, откровенная надежда, сопереживание, понимание, отвращение к пережитому, вновь проблеск яростной, живой благодарности и искренней любви. Путь в три шага был очень долог, настолько, что десяток галактик наверняка успел погибнуть и возродиться.
Но — всё же — она встала рядом с ним. Её неровный испуг всё ещё опалял нервы, но он уже не был мёртвым ужасом перед пережитым — и перед самим Белиалом; теперь целительница вновь боялась за него.
Неуверенно протянув руку, женщина с глазами из малахита коснулась чужого лица, всё ещё идеально красивого в своём чеканном, невероятном совершенстве, медленно провела горячей ладонью по заострившейся скуле, что вот-вот готова была точно бы порвать бледную, как мел, кожу, обласкала кончиками пальцев тонкие губы.
— Нет, — тихо, очень тихо произнесла она, — нет. Не отпускай.
Деревом, склоняющимся в шторм, Эра прислонилась к мужу, уткнулась мокрым от воды и слёз лицом в его грудь, замерла, ничего более не желая. Сейчас всё остальное было неважно; по тонкой женской спине прокатилась нервная дрожь, но на том подступавший всё ближе крах её существа остановился. Больше не было ужаса и не было нужды прятаться в себе.
Она от невзгод могла укрыться в супруге, и он принял бы её, схоронив в укрытии собственных крыл.

Валькирия принадлежала ему целиком: душой, сердцем, телом, всей собою, принадлежала без остатка, и это было единственное в мире всём, что Эра ни за что не согласилась бы менять; Агриил сейчас был центром её вселенной, каждая мысль жрицы, измученной ужасом и холодом, обернулась к нему и была про него — полная надежды, которую он так щедро протянул жене, вложил в ту ужасающую пустоту, что грозила перемолоть её в звёздную пыль. Она нуждалась в нём, слепо и немного отчаянно, как в воздухе, без которого нельзя дышать, как в воде, без которой нельзя жить, она не могла существовать без него, просто не могла, и она ощущала это так же отчётливо, как капли влаги, стекавшие между лопаток. Красные, как кровь, что ушла в землю, дабы прорасти виноградными гроздьями, нити любви связались в такие узлы, что их было не распутать и даже не разрубить.
И жрица не хотела.
Тяжёлый ритм её сердцебиения отдавался рокотом в висках, а она, прижавшись к груди дьявола, медленно вдыхала его густой аромат, смешавшийся с жаром ванной комнаты.

— Я люблю тебя, — медленно проговорила она, коснувшись ладонью судорожно сжатого кулака мужа, — я так люблю тебя, что меня без тебя быть не может и не сможет более никогда.
Первое, очень робкое ответное прикосновение к сознанию архангела вышло смазанным, точно бы женщина забыла, как это делать, но уже мгновение спустя она сама распахнула разум и душу ему навстречу, позволяя ему заглянуть в самый дальний уголок, если бы он захотел, и купаясь во свету, которым он озарил её ледяной холод.[NIC]Era[/NIC]

Никому больше она не смогла бы открыться так; даже кузнецу, которого думала, что любила, столько времени — она всегда оставляла что-то своё глубоко в душе, что должно было принадлежать только ей. И только дьяволу жрица доверилась настолько, что отбросила всякие сомнения, всякий страх свой, без раздумий протягивая собственную душу в сложенных ладонях — и он отвечал ей тем же, позволяя золотой искрой, сияющим огоньком скользнуть в его естество, почувствовать и познать его всего, целиком, без остатка.
И в объятиях этих Эра вновь стала собой, подчистую вытравив в его тепле и любви пожиравшую её ужасающую пустоту.

Лёгкий треск поленьев успокаивал. Обменявшись взглядами с мужем, валькирия кивнула, отпуская его руки, устроилась на полу, сквозь приопущенные ресницы глядя в окно. Ей нравился зимний Берлин; такой её и нашёл вернувшийся дьявол — задумчиво вглядывавшейся в белый снег. Но она мгновенно отвлеклась от панорамы города, стоило только супругу сесть рядом, придвинулась ближе, легонько толкнулась лбом в его плечо, точно крупная кошка.
Волосы её уже высохли и крупными медными кольцами лились по плечам.

Эра легко, ускользающе улыбнулась, осторожно дотронулась до оперения пальцами, чувствуя твёрдость маховых перьев, и теперь в её движении не было страха, разве что лёгкая женская робость. Восхищённый взгляд, которым она наградила Белиала, был выразительнее тысячи слов, но всё же она заговорила, не в силах удержаться:
— Знаешь, когда я только вернулась в мир, тоже долго привыкала к этому — после бытности бескрылым оно немного оглушает… Они прекрасны. Спасибо, милорд.
Поставив кружку на пол и откинувшись назад, она за спиной дьявола потянулась к пледу, аккуратно сложенному на подлокотнике дивана и, стремительно развернув, укрыла их обоих тёплой тканью.

Подёрнутые лёгкой пеленою задумчивости зелёные глаза неотрывно смотрели в огонь, но Эра совершенно точно присутствовала здесь, в реальном мире, всем своим существом. Осторожным движением она накрыла тяжёлую ладонь дьявола своей, несильно сжала его пальцы, бережно прикоснулась к чужому сознанию вновь, позволяя супругу выплеснуть боль, которая давила на его разум после всего пережитого там, на границе иллюзий и реальности.

— Насколько я помню твои схемы на доске, милорд, мы считали Яхве мёртвым. Нет, не то, чтобы мы в это верили, но Он не проявлял себя явно с момента "смерти", и непонятно, что заставило Его начать теперь. Думаешь, это Его вмешательство заставило карты затеять это безумие? — Чуть помедлив, спросила жрица, сделала ещё один большой глоток глинтвейна. — Тогда Он должен знать, что ты жив. Я не могу сказать, что это невозможно, конечно, мы ведь не знаем, в какой части мультивселенной Он находится и чем вообще занимается, но что-то должно было натолкнуть Его на эту мысль — вопреки вероятностям, которые ты укрыл. Может быть, встреча с той тварью или возвращение Михаила… Его воскрешение громко разнеслось по вселенной — струны творения звонки, если уметь слушать.
Она чуть помолчала, потом добавила с глубоким отвращением, таящимся в голосе:
— В пользу того, что в этом всём — рука Яхве, говорит и сама попытка ритуала, завязанного на твоём убийстве. Понимаю, что этого, возможно, хотели бы многие, но настолько отчаянно и такими отвратительными средствами — пожалуй, что только Он, у других шизофрении не хватит. Удивительное безумие, если вдуматься. И я вот… Если честно, теперь сомневаюсь, чего именно стоило ждать по итогу: того, что ты умер бы, или того, что в самом деле обернулся бы в Разрушителя и устроил так жаждаемый Яхве апокалипсис. Он ведь последние несколько десятилетий только и пытается его устроить.

В её сердце медленно, но неотвратимо зрела злая, бескрайняя ненависть. Если до этого отношение к Присутствующему сформулировать Эра была не способна просто потому, что Он был безмерно далеко от её крошечного мирка, то теперь она окончательно уверилась, что единственное, чего Он заслуживает — пустоты небытия. Творец, в общем-то, никогда не был хорошим Богом и никогда не мог похвастать особым здравым смыслом, но последние события были изрядно безумны даже для Него.
Думать о том, что могло бы случиться, не приди им на помощь Михаил, не было сил. На мгновение спрятав лицо за привычным движением белого крыла, женщина легко мазнула по сознанию архангела тёплым чувством благодарности, золотой рыбкой проскользнув в водах пространства-времени, и снова откинулась на твердое плечо супруга.[NIC]Era[/NIC]

Осторожно коснувшись тёмных волос супруга, Эра убрала их с его лица, путаясь в густом шёлке. Его поцелуй был горяч — и вымучен, отдавал на вкус дурной горечью, но она приняла его, взамен ответив сладостью мёда с лёгким привкусом хмеля. Сейчас дьявол нуждался в ней не меньше, чем она нуждалась в нём; и она, из этого понимания черпая силу жить, расцветала огненным бутоном, цветом папоротника.

Разметав белоснежные крылья по ковру, она упала на спину, увлекая Белиала за собою, но в её огромных глазах, подёрнутых лёгкой золотой дымкой, не было страсти, той, которую она испытывала обыкновенно, касаясь его идеального тела; была её сияющая любовь, густая и опьяняющая, как вино, и было сострадание. Супруг был для неё всем — миром и точкой отсчёта, она сейчас понимала это особенно остро, и было невыносимо просто переживать вместе с ним то, что упало на его плечи теперь.
Она чувствовала его, как саму себя: каждую мысль, каждую ноту бесконечной боли, отдающей кровью, каждый порыв его гнева, что был окрашен металлическим звоном соприкосновения клинков; она осознавала его муку, густо замешанную на пережитом и прочувствованном; и тогда Эра, отбросив прочь день сегодняшний, что стал им обоим пыткой хуже, чем мог бы придумать любой адский палач, потянула дьявола за собой, в тот свой крошечный мирок, который никогда и никому не показывала прежде.
— Закрой глаза, — прошептала она на ухо мужу, — закрой глаза и просто чувствуй. Не пытайся понять, чувствуй. Я хочу показать тебе.

Жившая в жрице сила была подобна огромному и невероятно спокойному озеру, окрашенному лишь тусклым лунным светом. Когда ей хотелось увидеть это, Эра обычно представляла ложбину между огромных гор, поросших густой зеленью лесов, но сейчас всюду царила умиротворяющая темнота, и только серебристые отблески плясали в ней. Воплощённая женственность, идеальный, в абсолют возведённый архетип женщины, пассивное, лунарное начало, не умевшее творить, но умевшее созидать и познавать через свою мягкую покорность, она одаряла супруга покоем, которого он никогда не смог бы познать сам. Она показывала ему мир сквозь себя саму, вместо отчаянно метавшегося разума, измученного загадками и яростью, позволяя обернуться только в чувства — и купала его в тишине своего тепла, оставаясь рядом, позволяя вновь и вновь приникать к безбрежным водам.
Её шелестящий шёпот проскальзывал в самое сердце, минуя разум, потому что предназначался вовсе не тому ratio, которым её супруг жил всегда, и в нём чувствовался тот восхитительный напев, которым певчая птица манила его из бездны за собой. Каждое слово — как открывшаяся тайна, как мягкий шорох страниц.
— Отпусти мысли. Позволь мне вести тебя.
Она показывала ему изнанку мироздания, мир, в котором жила она: мир, в котором были только чувства, а логика, взвешенная и холодная, оставалась неважной, и в этом мире она могла помочь ему, как он помог ей, протянув руку и из тьмы выведя обратно на свет. Отчаяние, горечь, боль, вина — всё, что мучило его там, в настоящем, утонуло в безмолвии первородного женского начала, взамен подарив её убаюкивающий покой.
Эра не имела власти над разумом, но была властна над душой; особенно — над его душой, особенно — сейчас; и жрица медленно, понимая, что в этом таинстве нет места спешке, одаряла его тишиной, давая отдохновение, которое было ему так нужно.

Через мягкое, глубочайшее наслаждение она уводила его за собой.
Каждое её прикосновение было пропитано чувственной, великолепной нежностью. Уважая его выбор, понимая, почему он отказался от исцеления, Эра не стала купать его раны в целительном золоте, но она родниковой водой уносила его боль, позволяя на время забыть о ней и сосредоточиться на том, что невозможно увидеть. Она гладила его спину, лаская горячими и чуткими пальцами позвоночник, напряжённые мускулы, нежила золотые крыла, любовно вновь и вновь дотрагивалась до лопаток в том восхитительном месте, что есть лишь у ангелов, где бархат кожи переходил в щекочущий шёлк перьев.
Её поцелуи были тихи и трепетны, каждый из них вновь и вновь окатывал его волной её восхитительной любви; из раскалённого золота и собственной души жрица медленно сплетала из небытия музыку, в которой можно было растаять, глядя не в мир внешний, но внутренний — и найти в нём душевный покой, дав измученному своему существу передышку от выматывающей, выворачивающей наизнанку боли.[NIC]Era[/NIC]

Она продолжала едва уловимо шептать что-то на ухо дьяволу, щекоча его тёплым дыханием, и каждое её слово, неразличимое само по себе, вплеталось в узор, в путеводную нить; золотой бабочкой, Полярной звездой жрица сияла во тьме, вспыхивая от каждого его касания ярче. Её спокойный, ровный огонь выводил на свет, позволяя не сжечь боль, но оставить её позади, растворить в глубине величественных вод.

Глубоко и медленно дыша, она смотрела на склонившегося к ней Белиала широко распахнутыми глазами, в которые можно было падать бесконечно, как в зелёную, зелёную траву, в ту, которой порос берег её озера. В его губах имя её, короткое и звонкое, обретало силу, о которой даже сама жрица не знала ранее; произнесённое на выдохе, за миг до того, как он взглянул на неё, слово заставило её рвануться ему навстречу, запутав пальцы в черноте его густых волос, и теперь дева битв всматривалась в идеальное лицо, с наслаждением видя, как уходит из его черт вымученное отчаяние, уступая место безбрежному спокойствию, поделённому на двоих.
Как он мог подумать, что она способна оставить его — и как она сама могла думать об этом? Как она смогла бы жить, не видя, не слыша, не чувствуя его рядом? Как вообще смогла бы жить, если её не существовало прежде, если только с ним, в его руках она наконец стала настоящей, созданная для него только и целую вечность плутавшая в сумерках?

Волна наслаждения, которую они чувствовали друг через друга, накрыла их с головою; Эра выдохнула, озаряя сознание мужа вспышкой лунного света, отразившегося на лёгкой ряби, и ускользнула на миг в его сознание, запутавшись уже, где была она и где был он. Сегодня им было даровано открыть друг друга заново, познать в касаниях к телу, в переплетении разумов, в запахе степных трав и шелесте тёмных лесов, и жрица на кончиках чутких пальцев сохраняла это новое знание.
В страхе потерять его навсегда она почерпнула сил и увидела, так чётко и ярко, что ни один ужас не стоит этого и что ни одна боль не способна отвернуть её от супруга, которому она была предназначена от момента своего творения.
— Позволь мне, — звякнуло в воздухе серебристым колокольчиком.
Она повалила дьявола на спину, и вновь всё затопила благословенная темнота её древних, как жизнь сама, сил. Эра наслаждалась им, позволяя ему упасть в её мир и взять всё, что ему хотелось бы, не давая ни на миг усомниться в самой себе.
Густо пах розовый вереск под луной, и странный, едва различимый напев всё звенел, вплетаясь в ткань реальности, а сама жрица была сейчас серебром и мёдом, полётом и танцем в ласкающем свете; и чувства её, лишённые даже намёка, оттенка власти разума, окутывали Белиала теплом и искрами разожжённых в ночи костров.

И когда жар стал нестерпимым, когда сквозь пухлые губы женщины вырвался тихий и густой, точно кровь, стон, она распахнула огромные крылья, белые, как первый снег, и подалась вперёд, упираясь узкими ладонями в ковёр за его головой, и её горячее дыхание вновь защекотало дьявола — лукавым обещанием, запахом диких цветов. Медные прядки длинных локонов, лившихся по её тонким плечам, падали вниз, касаясь его груди.
Протянув левую руку, валькирия коснулась лица супруга, живым, откровенным теплом лаская его бледную кожу, и улыбнулась: немного беспомощно, искренне. Затем — осторожное касание пальцев к бледным губам; Эра запрещала ему говорить. Вместо того она склонилась ниже, чувствуя сильные руки на своём теле, тревожившие мраморную кожу совершенным чувством близости, на миг задержала дыхание — и бесстрашно упала в его взгляд, опалив дьявола золотыми искрами своей любви. Она более не боялась его, и она не знала крика о своей вере ему и в него, что был бы громче.

Она любила его, и во всём мире не нашлось бы способа вырвать это чувство из её существа.
Сквозь ковёр и пол прорастали цветы, сотканные из солнечного света, и в их нежном сиянии тонули любые беды. Всё ждало до утра — эта ночь, умытая трепетом, принадлежала только им двоим, и не нужны были никакие другие мысли.