В шахматах иногда встречается такое положение — цугцванг.
Цугцванг — это когда любой следующий ход ухудшает ситуацию, и самое правильное, что можно сделать — не делать ничего вовсе.

Расцветшая лёгкими радужными бликами темнота вскоре вновь сменилась небольшой обшарпанной комнатой, в которой главенствующее место сегодня занимал магический круг. Третий или четвёртый раз дева битв возвращалась в этот мир, чтобы увидеть в нём отсутствие изменений — не самое приятное ощущение после пробуждения. Мутный зелёный взгляд безразлично скользнул по символам вновь, остановился на одном из присутствующих здесь же сектантов в тёмной одежде, а после вновь почти потух.

Ей не в первый раз было оказываться в ловушке: жизнь Шаиры была не особенно интересна злым гениям всех мастей сама по себе, но её нередко пытались сделать рычагом влияния на мужа. Конечно, мало кто на самом деле отчётливо понимал, что из себя представляет кузнец, впавший в состояние гневной, огненной ярости, да и рассказать об этом уже никто не мог, потому что от тех мертвецов не осталось не только могил, но даже памяти, но само существование в запертом пространстве три на три шага не было для певчей птицы чем-то особенно новым.
Несомненно худшим был другой факт: никогда прежде женщина не попадала под влияние магии подобного рода. Катар был далёк от волшебства примерно так же, как сама дева битв была далека от ядерной физики и высшей математики, и большая часть его доброжелателей обладала совершенно обыкновенными, физическими возможностями, пусть и пересыпанными сомнительными достижениями науки и техники.

С дьяволом всё было немного иначе.
Или, пожалуй, очень сильно иначе.

Разум валькирии бился о золоченную клеть оков, силясь выискать правильный выход, но на самом деле выхода не было. Круг держал её очень крепко, крепче верёвок — их Эра, наверное, могла бы разорвать, но символы, огненным шлейфов оплетающие идеально правильную фигуру на полу, вцепились в неё когтями озлобленной кошки. Сознание было всё ещё при ней, но воли — воли, которая позволила бы бороться, не было; узор, вплетясь в её существо, уничтожил сопротивление почти полностью.
Разум без воли — бесполезная игрушка, потому что ни один из тысяч вариантов не претворится в жизнь сам.
Последнее, что успела сделать дочь богов перед тем, как провалиться в бескрайнюю серость этого болота — закрыться, ускользнув мыслями прочь, прочь от реальности. И без того немало переломанная психика её защищалась с остервенением, отодвигая мир далеко на второй план; всё происходившее вновь как будто бы не касалось валькирии, позволяя ей смотреть не собственными глазами, но со стороны, обесценивая любые события и собственное состояние. Всё это было неважно.
Она присутствовала и не присутствовала здесь одновременно; этим и объяснялось равнодушное молчание жрицы на попытки если не лаской, то болью выбить из неё хотя бы какие-то ответы. У неё их не было, и, на самом деле, даже не могло быть.
Впрочем, люди верить в это по непонятной причине отказывались, но она ничем не могла помочь им в развеивании их неверных убеждений.

Но было что-то ещё, что-то, что потерялось в темноте беззвёздной ночи, той, что скрыла вуалью её появление здесь, и это что-то царапалось в сознании, мешая ему очиститься окончательно и стать прозрачным, как стекло. Помимо круга, действовало на валькирию что-то ещё, что-то очень тяжелое — и одновременно до безумия знакомое, потерявшееся, но не забытое. Плена для ангелов для неё было бы мало, ведь настоящим ангелом она никогда не была.
Что-то неприятное, маленькое, блестевшее, как золотая монетка и пахнувшее масляной краской и угольями.

Осознание чужого присутствия пришло не сразу: слишком сильно приглушённым оказался внешний мир, напомнивший о себе касанием остро заточенной стали к горлу. Впрочем, нож задержался у лебяжьей шеи недолго. Женщина со странным равнодушием проследила за тем, как медленно отключился сначала один сектант, грузно осев на пол, потом — другой, но причину осмыслить не смогла. Ни магии, ни вмешательства в вероятности она не чувствовала.
А затем по верёвкам на запястьях полоснул нож, и реальность, сдерживаемая защитным узором и её собственным подсознанием, обрушилась на Шаиру рокочущим водопадом, едва не раздавив под собой. Сдавленно охнув, валькирия, чувствуя себя ослепшей и оглушённой разом, упала в сильные руки Хартрайта, тряхнула головой, будто бы что-то пытаясь отогнать.
Её хрипловатый, чуть надтреснутый голос, разительно не похожий на обычный серебристый напев, ударил наотмашь:
— Масляные краски и книжная пыль.
Отчего-то это было настолько важно, что ожившие предчувствия заставили произнести эти слова вслух ещё до того, как жрица вообще осознала вновь обретённую свободу от давившего на плечи мерзкого ощущения запертой клетки.

Несколько секунд не происходило ровным счётом ничего, и весь мир замер, ожидая, что случится: взорвётся ли сверхновая, исчезнет ли половина города в солнечном свете, запылает ли адский огонь; но вместо этого женщина только повела белоснежными крыльями, зашуршавшими оперением, глубоко вздохнула и прижалась к дьяволу, обняв его одной рукой.
— Когда-нибудь меня перестанут использовать в качестве средства шантажа, — с горьковатой печалью в голосе, крепко смешанной с раздражением, заметила она, — по крайней мере, мне хотелось бы в это верить. Всегда до последнего считаю себя сильной и независимой, но потом опять оказываюсь распятой на колонне. Ничего так не рушит мою самооценку, как это дивное состояние абсолютной беспомощности.
Горячая волна сил Теодора была подобна океаническим водам, и она накрыла женщину с головою; бледная зелень глаз, выцветшая, точно старый гобелен, полыхнула и вновь налилась изумрудом весенней листвы. Потянувшись к мужу, жрица легко коснулась губами его горячего виска, шепнула еле слышно:
— Спасибо, милорд.
И непонятно было, за что она благодарила его более: за то, что он пришёл за ней, за силы, которыми так легко, не задумываясь, поделился с ней, или просто за то, что он был. От растрепавшихся медных волос пахло раскалённым запахом пустынных песков.

Кровоподтёки на мраморном лице стремительно уходили, смытые лёгкою позолотой исцеляющего света, и вскоре о них напоминало только странное выражение, застывшее на дне чёрного зрачка, бывшее чем-то средним между злостью и недоумением. Так глупо попасться и даже совершенно не иметь представления, где она оказалась! Воистину, такой удар по самолюбию пережить было непросто; мало что так коробило воительницу, меч в руке державшую дольше, чем жили все смертные цивилизации, как ощущение собственного бессилия.
Осознание этого заставило её на мгновение вспыхнуть колючим гневом, разошедшимся по комнате кровавым ароматом металла.
— Такой ловушки в моей жизни ещё не было, — осторожно перешагивая круг, произнесла валькирия, по-прежнему держась рукой за супруга, — я не совсем понимаю, почему он подействовал на меня так сильно: я не настоящий ангел, крови Метатрона, даже если она и не потерялась в веках, всего лишь половина в моих венах. Тут было что-то ещё, какая-то безделушка, из-за которой я не успела почувствовать опасности, да и вообще ничего не успела. Что-то маленькое, блестящее и круглое… Вроде монеты, печати… Может быть, кольца. И запах, очень резкий запах масляных красок, перемешанный с книжной пылью.

Хартрайт помог ей сесть, мягко подведя к столешнице — валькирия не стала вырываться. Его забота отдавала слишком искренним теплом, чтобы ей хотелось противиться и продолжать упорствовать в силе и независимости.
— Не знаю, — беззащитно улыбнулась жрица, заглянув в совершенное лицо дьявола, — правда, я не знаю, Теодор. Мастер был непостижим для меня всегда, я не могу сказать, что понимала хотя бы одно из его решений в Эдеме и здесь тоже. Но из всех тех, кто знает меня настолько… Настолько хорошо, чтобы суметь полностью уничтожить волю, есть лишь двое, потому что в твоих руках я уверена более, чем в своих: Катар и он. Кузнец создавал много артефактов, но он до сих пор не помнит нашего прошлого, он даже до сих пор не вернулся сюда, на Землю. К тому же… Я не знаю, желал бы он мне зла, но это слишком подло — он никогда не опускался до этого; у нас было много обоюдной боли, но он воин и был честен всегда. Мастер же — ты понимаешь это лучше меня. И кузнец никогда не пах масляными красками, огнём и металлом, но не книжной пылью. Игрушка… Я попытаюсь вспомнить, но всё как сквозь пелену.
Кивнув оставившему её мужу, дева битв закрыла лицо узкими ладонями, с наслаждением ныряя в тёмные воды пруда, улыбнулась чуть заметно, понимая, как податливо проскальзывает сквозь пальцы сила, когда ей можно управлять. Несмотря на болезненность, это был хороший урок с напоминанием о том, что ничего не стоит воспринимать, как должное.

Первым, что встретило вернувшегося и подошедшего ближе Теодора, этот мягкий, певучий голос:
— Кольцо. Это точно было кольцо.
Повернув голову, женщина мимолётом прижалась к горячим и сильным пальцам супруга; в его мимолётном касании чувствовалась нежная мягкость, успокаивающая разметавшиеся стайкой пёстрых колибри мысли. Шаира не сомневалась, что он пришёл бы, но его появление вдохнуло в неё уверенность — и силы, выпитые ритуальным арканом. Подавшись чуть вперёд, она мазнула по губам мужчины стремительным, лёгким касанием, опалив любовью и чувством спокойствия, которое каждый раз возвращалось к ней, стоило павшему ангелу оказаться рядом.

Несколько томительных секунд женщина созерцала, как супруг возится с отключившимся смертным, а потом грациозно соскользнула со стола, осторожно подошла поближе и присела рядом, с другой стороны от тела. Её склонённая к правому плечу голова и белые крылья делали Сандерс больше похожей на птичку, чем на человека; в ней вообще было много чего-то, совершенно точно чужого — и тем притягательного, что пряталось за лёгкой, очаровательной увлечённостью настоящего учёного, и вместе с тем было более древним.
Протянув руку, валькирия положила её на чужой лоб и на мгновение прикрыла глаза, окатывая палача ровной волной исцеляющего света и смывая родниковой водою последствия отравления, благоразумно не став убирать ломящей слабости — не хватало им ещё попыток героизма от сектанта. Кажется, её совершенно не отворачивал от помощи тот факт, что её собственные раны только исчезли, оставив белую кожу и пухлые губы страстного изгиба такими же чистыми, как они были сегодняшним утром.
Тем не менее, жрица решила объяснить:
— Вряд ли он будет хорошо соображать после того, как надышался газом, чтобы ответить на твои вопросы, и боль тут небольшой помощник. Но теперь — пожалуйста. Мне всё ещё не слишком нравится, когда моё лицо калечат.

Она вновь перепорхнула на стол, устроилась, свесив длинные ноги.
— Учитывая всё происходившее в мироздании, — осторожно протянула Шаира, обдумав всё услышанное, — то, что всплыло за последний год… У тебя нет ощущения, что уши Творца торчат и отсюда тоже? Символизм мог бы оказаться случайным, но не церковный, я в это ни за что не поверю. Ватикан, клирики, костры… Вполне готовые инструменты для того, что Творец мог развлечься, не выдумывая ничего нового.

Чужая боль, смешанная с первобытным ужасом, резанула по нервам, оплавив на несколько очень долгих секунд весь мир своим огнём и заставив женщину с силой сжать одной ладонью столешницу. Она лучше многих, уступая в том лишь дьяволу самому, знала теперь ту чёрную бездну, которую он мог показать, на миг задержав чудовищный стальной взгляд, но каждый раз этот ледяной страх заставлял её вздрагивать. Чужими глазами бескрайняя пропасть казалась ещё более жуткой — ведь у бывшего палача не было даже надежды на руку, что удержала бы его на краю.
Выдохнув, дева битв зябко запахнулась в свои крылья, точно лебедь, прикрыла глаза, выравнивая дыхание и заставляя себя отрешиться от чужих эмоций. Ей и без того их хватало.
Мягкий, нежный голос Шаиры ласкал слух, но совсем иначе, не так, как пытал сладостью и горьким привкусом низкий и звучный — павшего ангела; её речь вновь напоминала журчание ручьёв и перезвон музыки ветра. В холодном воздухе запахло дикими травами, чей сок под солнцем сохнет на стальном лезвии косы.
— Да, милорд. У меня ещё остались вопросы. — И, совершенно без перехода, она бросила человеку: — Откуда он появился?
Сектант как-то странно, с недоумением посмотрел на неё, явно потерявшись в чарующем голосе дьявола и забыв и себя, и нить разговора, и мир вокруг; женщина бесшумно соскользнула со стола вновь и медленно, почти крадучись, подошла ближе, остановилась прямо напротив растянутого на колонне палача. Чеканное, идеальное в гармонии линий лицо её закаменело, словно ангельская Галатея вновь стала мраморной статуей, но живыми были глаза, внимательные и жуткие, подёрнутые по краю зрачка золотой раскалённой нитью, что смотрели на смертного, не отрываясь.
— Седой слепец со шрамом на лбу. Откуда он появился? — Повторила она медленно и как-то слишком, неправдоподобно спокойно.
Повисшее молчание было таким глухим и тёмным, что заставляло задуматься, остался ли пленник вообще в своём уме, но затем он всё-таки заговорил.
— Он… Он… Он был всегда? — Неуверенно пробормотал палач.
Повернув голову, валькирия посмотрела на супруга, но её прозрачный изумрудный взгляд не выражал ни малейшего удивления. Чего-то такого и следовало ожидать: Мелеос испытывал довольно странную тягу к интригам и манипуляциям чужим сознанием, уж что-что, а это его почти-настоящая-дочь могла утверждать с чистой совестью, не единожды убедившись в шизофрении мастера на собственном опыте.

Мягко коснувшись пальцами пухлых губ, дева битв помолчала. Исправить чужую память, не зная, что и где искать, она вряд ли бы смогла, поэтому тайна присутствия мёртвого артефактора среди иезуитов оставалась пока безнадёжно тёмной. Ни зачем они могли ему понадобиться, ни его возможные планы жрица не могла вообразить, но сам факт присутствия мастера настораживал.
Обычно он держался в стороне от смертных драм, играя скорее роль наблюдателя, чем режиссёра. Что-то должно было заставить его выйти из тени.
Сандерс стукнула каблуком в пол, отчего тот мрачно хрустнул.
— Пускай. А кольцо, которое он дал тебе? Где оно?
— Было на тебе?
Тут треснула даже привычная невозмутимость валькирии. С таким подходом она ещё не встречалась.
Мелеос однозначно не утратил способности удивлять всех окружающих, правда, далеко не всегда чем-то хорошим; но, как и всякий творец, он и не ставил перед собой таких задач. Его думы были о возвышенном и прекрасном, и даже смерть его явно не разубедила в определённой неверности подхода.
— Что?
— Слепец сказал, что для того, чтобы оно работало, нужно надеть его на ангела, и…
— Вы надели?
Палач кивнул, насколько позволяли невидимые путы.
Шаира подняла обе ладони и осмотрела их максимально пристально, заставив взгляд размыться, смазаться, точно от влаги, чтобы зацепиться за несуществующее, но не увидела ровным счётом ничего. Кольцо на её руках было одним — обручальным и совершенно обычным. Даже следов от таинственного артефакта не осталось.
И это, говоря откровенно, пугало.
— Чертовщина, — пробормотала женщина, отворачиваясь от пленника, потом изящно махнула кистью. — Я закончила, не похоже, что он знает ещё что-то полезное. Мне не нравится это; мне вообще не нравится всё, что связано с Мелеосом. Понятия не имею, в каких отношениях они с Творцом, но связь между ними очевидна, и ждать хорошего от них обоих, особенно в антураже секты и костров, явно не приходится. Ещё исчезающие амулеты вдобавок… Просто сплошная чертовщина. Зачем, просто — зачем ему это всё? В пику Творцу? В помощь Творцу? Месть тебе, мне, человечеству? Никогда бы не подумала, но я определённо была бы счастлива, если бы мастер закончился совсем, а не существовал в мёртвом виде так же весело, как в живом.

Небольшой, но уютный ресторан встретил их почти полной пустотой, разбавленной лёгкой, ненавязчивой музыкой; ёжившаяся даже в выдернутом из пустоты своём пальто женщина была рада оказаться в тепле и спокойствии вместо промозглого сырого ветра. В Италии были куда более приятные в климате своём места, чем Венеция, и сектантов, решивших облюбовать именно этот город, она решительно не понимала.

Кивнув официанту и оставив Теодору право заказывать на них обоих, женщина устроилась за столом на небольшом уютном диване, устало откинулась назад, прижавшись затылком к спинке, прикрыла глаза. Её интуиция странно подрагивала, путая ощущения, но подспудно ощущала какую-то неприятную тревогу. Когда муж опустился рядом, она прильнула к нему, ткнувшись лицом в плечо, но даже его живительное тепло сейчас не успокаивало: воительнице всё больше казалось, что сейчас — лишь начало какой-то очередной отвратительной истории.
Принесённая вместе с кофе записка только усилила это ощущение, добавив и без того сумбурному дню заметный оттенок сюрреализма. Не видя и не слыша мастера вблизи пятьдесят тысяч лет, Шаира, особенно после истории с Басанос, едва не стоившей им с дьяволом друг друга и самих себя, не видела бы Мелеоса ещё столько же с превеликим удовольствием, а лучше бы — вовсе никогда.
Хотя, пожалуй, с некоторыми допущениями: разделяя интересное чувство прекрасного с мужем, валькирия бы с удовольствием полюбовалась на то, как артефактор украшает собой дыбу.
— Можно мне посмотреть? — Спросила она, затем протянула руку и осторожно вытянула бумагу из чужой ладони. — Хм… Его почерк не изменился за столько лет. Я помню его начертания букв лучше, чем свои собственные, мне столько свитков приходилось сортировать.
Расширившиеся зрачки Сандерс скользнули по строчкам, расползшимся по бумаге подобно щупальцам спрута. Утеряв обычную внешнюю безмятежность, лицо её выразило сдержанное недоумение, за которым не слишком убедительно скрывалась жгучая ярость.
— Заводить нас в ловушку, а потом предупреждать о её наличии? Очень интересное решение… Прямо узнаю мастера, он в своём репертуаре. Тихое безумие сменяется громким безумием.

Сделав крупный глоток напитка, Шаира раздражённо смяла бумагу в кулаке и уже хотела отбросить на стол, как вдруг зацепилась за бледные, наспех нацарапанные буквы, опалившие её сознание. Артефактор знал своё творение до самой последней черты, ведь он сам наделил её ими, сделав едва ли не самой совершенной своей игрушкой — и он совершенно точно знал, что она не пропустит этой подсказки. Слова о необходимости бежать прочь и предложение о встрече предсказуемо вызвали только гнев, но вот то, что Мелеос мог показать после, когда она смирилась бы с его присутствием так невероятно близко…
Порой седой ангел действительно видел почти насквозь, как и говорил бывший палач, окончивший свои дни столь бесславно.
— Смотри, тут есть что-то еще, — жрица вновь разгладила записку ногтем, присмотрелась к обратной стороне, — влево, вперёд и вверх… Что?
Тревожный малахитовый взгляд тем временем почти сам собой, потому что жрица не дала себе времени по-настоящему задуматься, метнулся к стене напротив, чуть левее, чтобы обнаружить там едва заметный, аккуратно и бережно выведенный символ, разгоравшийся подобно раздуваемым угольям костра. Услужливая память тут же подбросила точно такой же, начерченный на внутренней стороне круга, в котором её удержали сектанты — ритуальные арканы… Наставленные на ангелов.
Они оба были ангелами — почти.

Белая фарфоровая чашечка выскользнула из тонких пальцев Шаиры, расплескав ароматный кофе, и весь мир замер, как в замедленной съёмке.

Схватив дьявола за лацкан пиджака с такой силой, что едва не порвала плотную ткань, валькирия с силой дёрнула его на пол, падая сама, мгновенно взметнула огромные крылья, расправляя их в полную мощь. Вылетевшие с неправдоподобно громким, надрывным звоном стёкла разлетелись в осколки, и их град осыпался на белое, как чистейшая морская пена, оперение.
— Не верю, но он, похоже, разнообразия ради сказал правду, — прохрипела Сандерс, — а у культистов на нас какие-то свои виды.
По стенам калёным железом полыхали письмена.

Сознание из темноты выплывать отказывалось, и некоторое время, растянувшееся в целую вечность, жрица находилась где-то в абсолютном ничто, не чувствуя ни своего тела, ни мира вокруг, ни даже, кажется, собственной души. Однозначно сказать, что в эти размытые мгновения, погрузившие её в бездну, которой не существовало, Эра вообще оставалась собой, а не только воспоминанием, было очень сложно.
Наружу её позвал голос, которому было просто невозможно противиться.
С трудом разлепив веки, налившиеся свинцом, жрица повела головой, осматриваясь; мутный, плохо сфокусированный взгляд прошёлся по увлекательному зрелищу подземелья, и, когда пришло осознание всего увиденного, жрица остро пожалела, что вообще пришла в себя.
— Какая дрянь, — произнесла она с отвращением, взбаламутив воду попыткой рывка.
Никакого эффекта это, разумеется, ни принесло, но дева битв должна была убедиться, чтобы начать думать. Мыслей, правда, в рыжеволосую голову как-то не шло; было холодно и больно, на сознание давила какая-то невероятная тяжесть, заставляя одно и тоже слово прокручивать в голове по десятку раз, прежде чем его смысл наконец-то становился понятен. Выход из этой интересной ситуации, если и существовал в природе, явно был максимально неочевиден — настолько, что даже знающая всё сокрытое и тайное не могла увидеть его сходу.
В любой другой ситуации головоломка такой сложности имела бы все шансы увлечь жрицу на долгие часы, но сейчас она могла только злиться, причём не в силах даже толком выразить, на кого или на что была направлена её ярость, но в большей мере — на саму себя.
Единственный раз, когда мастеру следовало бы поверить, Эра проигнорировала с такой восхитительной небрежностью, что сейчас находилась где-то на грани полного саморазрушения от осознания собственной глупости. Пожалуй, только бывший рядом павший ангел, запертый вместе с нею, и оставался якорем к реальности, без которого воительница благополучно ускользнула бы если не в безумие, то хотя бы в уютную пустоту.
— Белиал, — мягкий, шелестящий голос звучал тихо, но отчётливо. — У нас, кажется, серьёзные неприятности, да?

Внезапно женщина замолчала и замерла, привлечённая каким-то странным всплеском. Тонкая плеть змейки, отлитой из серебристого металла, медленно взрезала собой поверхность ледяной воды. Оставившая на время попытки сообразить, что возможно сделать с оковами, предназначенными для ангелов, — какое счастье, что хотя бы эти отдельно взятые сектанты не знали, что к эдемской крови у Шаиры здорово примешивалась языческая, и часть её сил всё ещё оставалась при хозяйке, — валькирия следила за рептилией с заметным интересом.
— Это явно не местная фауна, — очень задумчиво протянула она, — похожа на того сокола, которого мы с тобой вытащили из подвалов Аненербе. Голем или нечто подобное. Только я не понимаю, почему такая технология здесь работает… Только если это не Девятый металл или что-то, на него похожее, без прямых магических свойств.

Змейка начисто проигнорировала дьявола, нырнула куда-то в тёмные глубины и всплыла уже рядом со жрицей. Обогнув её пару раз, точно присматриваясь, странная гостья открыла пасть, издав надсадное шипение, и, обвивая собой женское тело, стала медленно взбираться наверх. На ощупь кожа была холодна и тверда, как сталь, но вместе с тем отдавала какой-то странной податливостью, упругостью, точно существо это на самом деле было живым.
Добравшись до груди, змея ловко скользнула на шею Эры, переместившись частью блестевшего туловища на одно её плечо, склонила тупую ромбовидную голову и, задумчиво покачиваясь, стала сосредоточенно изучать ошейник. В её жестах явно чувствовался если не настоящий разум, то хотя бы чётко вложенная инструкция, позволяющая выбрать правильный вариант действий.
Жрица благоразумно замерла, хотя дышать с этой тварью, сжавшейся на ней мертвенными кольцами, было на самой простой задачей.
— Хшш, — просипела змея, гибко изогнулась, заводя морду куда-то вниз в явно атакующую позицию, и ударилась во что-то с глухим металлическим стуком.
Символы вспыхнули, вырвав из жрицы ещё один злой болезненный вскрик, но рептилию это, похоже, не слишком остановило; куснув женщину за опасно дёрнувшийся загривок, чтобы та не вздумала удариться об стену, металлическая гостья вновь приподнялась, теперь явно заинтересовавшись вмурованной в стену цепью. В её упорном, но очень пристальном изучении оков явно была какая-то отчётливая цель.
Глаза у неё были огромными, сделанными из жёлтых камней, тускло отсвечивающих в темноте.

Падение в воду отрезвило мгновенно, и женщина рыбкой скользнула к Белиалу.
— Тебе стоит иногда прекращать издеваться над собой, — шепнула жрица на ухо супругу, обдав его горячечным дыханием.
Её живой, ровный огонь, окативший сияющим целительным золотом, успокоил его боль и слабость, смяв их в кровавый клубок и унеся в здешние тёмные воды, а Эра, шикнув на змею, лениво свивавшую свои стальные кольца, подхватила дьявола под руку. В ледяной воде было отвратительно мерзко, нужно было выбираться прочь из этого болота, пока сектанты не решили наведаться к своей добыче и не обнаружили, что расстановка сил немного изменилась; но чужая слабость колотилась в сознании, мешаясь с собственной, и томительные три удара сердца валькирия оплетала мужа теплом, давая восстановиться хотя бы немного.
А после рептилия, будто потеряв терпение, ощутимо куснула её за плечо и, вскрыв спокойную поверхность заводи своим изгибом, поплыла прочь. Ничего не оставалось и недавним пленникам, кроме как последовать за нею.

Берег — каменная площадка, укреплённая цементом, оказался недалеко; выбравшись на сушу, Эра первым делом отряхнулась, точно сердитая кошка. Убедившись, что все целы, механическая тварь чуть покрутилась вокруг своих находок, блестя гибкой спиной, а после ускользнула в тёмный переход.
Она отменно помнила дорогу.
— Знаешь, что мне не нравится больше всего, — протянула Эра негромко, — все эти символы… Нет, не в том смысле, что я не люблю чувствовать себя беспомощной, дело не в том. Конечно, я не люблю, никто не любит, но тут явно присутствует умелая рука и большие знания о том, как останавливать существ с ангельской сутью. Меня оно затронуло меньше, но всё же приятного мало, и я видела, как пришлось тебе. Сначала меня поймали с помощью артефакта, который сделал мастер; что же, это я могу понять, но теперь нас обоих пленили уже без его вмешательства. Откуда такие знания у людей?

Тем временем пустой коридор сделал ещё один поворот и начал резко уводить вверх, а затем и вовсе уткнулся в каменную лестницу. Металлическая туша змеи, умудрявшаяся, несмотря на материал, из которого была сделана, двигаться совершенно бесшумно, потекла наверх, аккуратно скользя вдоль стены, и вскоре в зоне видимости оказался только её хвост.
— Хшшшш, — раздражённо прошипело откуда-то сверху.
Осторожно державшаяся рядом с павшим ангелом жрица лишь качнула головой, хоть и знала, что странная собеседница этого не увидит. Движение рептилии, тем не менее, остановилось, а затем, как-то странно пройдя серебристой рябью, существо гибко извернулось и, описав петлю, скользнуло головой назад, опираясь о кладку. Жёлтые глаза оказались на одном уровне с бледным красивым лицом и вперились в Эру с отчётливым хищным любопытством.
— Там живые, — пояснила она.
Ромбовидная морда чуть склонилась набок.
— Нас уже один раз унесли в подвал, — терпеливо разжевала валькирия, — я не горю желанием оказываться там ещё раз.
— Хшшшш, — уже не столько сердито, сколь понятливо согласилась змея, но потом кивнула наверх снова.
Выход тут был только один.

Дева битв с лёгкой, но ощутимой тоской глянула на супруга, и её сильные горячие пальцы почти умоляюще сжали его тяжёлую ладонь.
— На меня хуже действует их магия.

Война не кончалась — где-то всегда война;
Я менял неизменно войска, батальоны, фронт,
Я видел, как звёзды красят погоны и ордена,
Но, королева, забыл, как выглядит звёздный небесный свод. ©

Пока супруг вскрывал закрытую защитной печатью дверь, Шаира с глубоким сожалением сняла безнадёжно испорченные ледяной водой ботильоны, вздохнула что-то о том, что даже её новая зарплата не позволяет покрывать расходы на одежду, отправила вслед обуви шарф и тонкий пояс, снятый с платья. Сырая пряжа облегала статную фигуру очень плотно, но с подола уже не капало; ещё через несколько секунд ткань просохла полностью.
Присев на корточки перед застывшей в атакующей позе змеёй, жрица приблизилась к её морде и что-то тихо выдохнула, потом протянула обе руки вперёд: механическая рептилия, оплетя в три кольца по-птичьи тонкое запястье, скользнула выше и вновь обосновалась на её шее, пристроив голову в ложбинке между ключиц. Будь она в десяток раз меньше, сошла бы со своими сверкающими каменьями глаз за диковинное ожерелье из рук искусного ювелира.
Вытащив пару металлических шпилек, что уже всё равно не способны были удержать причёску даже в подобии порядка, дева битв швырнула их к сброшенным вещам и на миг остановилась рядом с Хартрайтом. Её поцелуй отдавал мёдом, степными травами и пеплом костра.
— Постарайтесь уцелеть, лорд мой, — шепнула она.
И ступила в залу, образованную сводами пещеры, сияющая, точно зажжённый факел, светом своих дивных рыжих локонов, стекавших по спине и плечам настоящим огнём.

Чем дальше она шла, тем тише становилось вокруг. Клирики расступались, как морские волны перед носом боевой ладьи; кажется, у них не хватило внимания на второго пленника. Даже мертвец почувствовал бы несдержанную, уничтожительную ярость, таившуюся под некрепкой оболочкой мраморного тела.
В следах от узких её стоп плескалась кровь войн мироздания всего; Иштар и Инанна, Астарта и Фрейя, Афина и Индира смотрели на мир сквозь бездонные провалы её глаз, но более всех — Хатор-Сехмет, возлюбленная дочь Солнца и Око его. Гимн бойне — что ещё умела бы петь та, кто с сёстрами-дисами да эриниями вечность мчалась по холмам и полям?
Остановившись в двух шагах от небольшой кафедры проповедника, женщина хищно прищурилась, и было тихо, точно в старом склепе. От неё расходились волны жара и злого, тревожного гнева, горького и тяжёлого, как удары молота по наковальне, и казалось, что вот-вот воздух вокруг неё вспыхнет, превратившись в огненный стол не хуже того буйного фонтана, что разжёг в прекрасном саду Люцифер.
Из-под тёмных ресниц блестели раскалённым металлом звериные глаза.
— У меня есть интригующее в своей простоте предложение: вы объясните мне, какого хуя происходит вокруг, и тогда кто-нибудь из вас переживёт этот прекрасный день, — её чарующий обыденно голос был хриплым и низким, в нём стонала византийская медь о варяжскую сталь, — возможно.
В мраморном лице не осталось и следов изящной ангельской красоты. Валькирия всё ещё притягивала к себе невероятным, чеканным совершенством черт, но это было тёмное очарование мирового пожара и смерти.
Мёртвое великолепие убийства.
— Ты не в том положении, ангел, чтобы ставить условия, — медленно и уверенно произнёс седой мужчина, подавая какой-то знак рукой.
По залу прокатилась волна; сектанты стремительно заплетали какое-то заклятие, перекликавшееся с защитными символами на камнях.
— О, — с отчётливым сочувствием протянула женщина, — есть только одна проблема, mon cher: я никогда не была ангелом.
Она вздохнула, точно буран перед тем, как обрушиться на город и склонила медноволосую голову в изящном жесте: видела её мать, ей было жаль. Впрочем, недостаточно жаль для того, чтобы отступить.

Человеческий облик соскользнул со жрицы, подобно родниковой воде, что разбивается о лебяжьи перья; и там, где ещё мгновение назад была женщина, встала львица со шкурой из чистого золота. Впрочем, понять, кем именно был этот сверкающий призрак, человеческому взгляду было едва ли под силу: она была быстрее не то, что ветра или вздоха, но даже мысли самой, начисто отдавшись злой горячке свары и наслаждаясь ей, как наслаждалась чужой кровью небесная Сехмет.
Запереть дикого зверя в загоне со скотиной — не слишком разумная мысль. Как бы не тешили себя сектанты, принятые под крыло орденом иезуитов, что они могут справиться со всем, что встанет у них на пути, дочь богов и силы её были им не подвластны. Слишком далеко от Эдема была древняя кровь яростных богинь, что в равной мере покровительствовали любви и войнам, будучи сутью страсти самой.
Так волчица режет овец — не пищи, но развлечения ради, пьяная от власти, чужого страха и солёной крови.

Серебристая шкура змеи, масляно отблёскивавшая в свете вспыхивавших оккультных символов, скользила по полу; рептилия целеустремлённо прокладывала путь к дьяволу, лениво обтекая встречавшиеся ей на дороге препятствия. В обманчивой неторопливости движений таилась злая смертоносность.
Подобравшись к Хартрайту, металлическая тварь закружилась вокруг него со стремительностью вихря и вдруг ухватила себя за хвост, словно решила поиграть в Уробороса; тело её расцвело огненными бутонами защитных чар, когда магический круг замкнулся.

Огромная кошка ступала по залитому кровью полу совершенно бесшумно. Чужая кровь, попавшая на сиявшую солнечным огнём шкуру, бархатную и мягкую, как нежные касания влюблённой, впиталась в неё, как в землю, а львица, волоча в пасти полумёртвое тело иезуита, подошла к Теодору и небрежно разжала челюсти, выплюнув сектанта с плохо скрытым отвращением на морде.
Тяжёлая лапа опустилась на грудь мужчины, выдавив из того болезненный стон; янтарные глаза хищной, шальной злобой пожирали дьявола, к которому ей не давала подступиться серебристая плеть рептилии, опасно поднявшей длинную шею. Хвост зверя ходил в такт с металлической головой.
Из горла львицы вырывалось гортанное, глухое рычание; низкое и непрерывное, оно напоминало звук каменного обвала высоко в горах, когда с узкой тропы просто некуда скрыться. Только ярость и гнев — ничего больше.

There's another way —
Release your life,
Take your place inside the fire with her. ©

Грация, с которой двигалась огромная солнечная кошка, была почти неестественной, ибо не могло быть у живого существа такого изящества. Когда распахнулись его крыла, взрезавшие раскалённым светом, тревожным и угрожавшим, сумрак, что спустился на этот зал, сектантам ставший братской могилой, она вскочила на все четыре лапы, шагнула влево, огибая его по небольшой дуге и отвечая рыком — так похожим на его собственный. Заведённые назад уши были плотно прижаты к голове, янтарные глаза неотрывно следили за каждым новым движением мужчины — и только хвост продолжал исступлённо биться в гладкие бока, тяжело вздымавшиеся от её частого дыхания.
Запах зла выворачивал наизнанку.
Величественный зверь оказался теперь в абсолютной темноте, яростно смотря в алые глаза: солнце, падавшее в черноту затмения, но ему не нужен был свет, чтобы видеть. Дьявол был всюду, где была тьма, и теперь она была везде, заставляя хищника щериться сабельными клыками в идеальное лицо.

Как он был красив — так же, как была прекрасна она, смертельной красотой идеального оружия, ослепительным сиянием войны. Владыка тьмы тоже был хищником — не уступавшим ей и превосходившим её, но он стоял на коленях пред ней, и она от его небрежности этой ярилась, точно солнце в полуденный зной. Безумие страсти, тёмное, как океанские волны, укрыло обоих, и было место в нём только разрушению и боли — и наслаждению, которое они грозили принести.
В ней совершенно не было разума теперь; отдавшись гулкому стону страсти, поднявшемуся из глубин её существа, столь древнего, что цивилизации миров всех были звёздной пылью на тяжёлых лапах зверя, Эра упала во мрак — и наслаждалась им так же, как наслаждалась своим супругом. Он был рядом, тянувший её к себе, манивший запахом кровожадного безумия упасть в его гнев и распалить ещё более; и голос, бархатный голос, низкий и звучный, пел в её памяти властным окриком, приказом, которому нельзя было противиться.

Подобравшись, львица с места прыгнула вперёд, не устояв перед искушением, которое показал ей Белиал. Его злость, его гнев, его горячечная ярость будоражили Сехмет, как никогда не смогла бы будоражить охота, потому что не было в мироздании всём чувства более чудовищного и жаркого, чем распахнувшаяся бездна.

Когти, что с лёгкостью способны были разодрать камень и калёное железо, впились в его плечи, когда кошка повалила герцога, запутываясь, как в ловчей сети, в оплетавшем его чёрном дыме, но ей было сейчас некогда думать о том. Она была огромна и тяжела, как небо, опустившееся на плечи атланта, и её морда о двух золотых глазах с вертикальными зрачками, впившихся в хищное, идеальное лицо архангела, была невыносимо близко, обжигая дыханием раскрытой пасти. На тёмных губах ещё не обсохла чужая кровь, которую она пила, как чистую воду, как его любовь, как уничтожавшую всё вокруг силу его, спущенную с поводка.
И она не могла утолить свою жажду вовсе; власть и зло вскружило Сехмет голову, превратив в чудовище, а она была оплавленно, дико пьяна от этого, и она хотела больше. Ещё мгновение — и её лапы на груди супруга грозили вскрыть рёбра, как клетку певчей птицы, чтобы сердце выпустить наружу. Зверь склонился ниже, с яростью на грани бесконечного желания изучая добычу, которая не была таковой.
Она принесла ему жертвы с таким исступлением, что сама превратилась в пожар, и наслаждалась им, и хотела убить, чтобы владеть.

От львицы пахло железом и хмельным вином, а к ним примешивался запах жарких песков, золотых, как её сиявшая солнечная шкура, и белых лотосов, и смолы саксаула, и цветов акации по весне, а следом — сандала и тревожного дыма пряных трав.

I'm running through your veins, I am your pain,
I thought by now you'd know,
I'll never let you go. ©

Оказавшаяся снизу львица, чувствовавшая сильной спиной твёрдость пола, зарычала, упираясь задними лапами в его торс и впиваясь когтями в кожу: он был опасно близко и словно не понимал, чем может обернуться игра со зверем, в котором ярость всех войн заменяет и кровь, и душу, и любые чувства. Вертикальные зрачки сузились в нить и вот-вот грозили исчезнуть вовсе.

Но рык перешёл в глухой и протяжный женский стон, в котором желание смешивалось с болью, и одно так тесно сплелось с другим, что было не отделить их друг от друга, когда дьявол пожелал увидеть вместо зверя свою жену — и она вновь стала женщиной, не в силах противиться его воле, менявшей её, податливую, точно свечной воск. Золото шкуры стекло вниз, чтобы впитаться в огонь, но на белой коже остались прожилки, наполненные изнутри беснующимся сиянием, широко распахнутые глаза, впившиеся в чеканное лицо Белиала, были похожи на два озерца из металла.
Её дыхание было тяжёлым и глухим, сбившимся от злой ярости; когда жрица приблизилась к виску супруга, оно обжигало кожу калёным железом. Сильные бледные пальцы путались в чёрном шёлке волос, разметавшихся по сильным плечам, на которых отблёскивала тускло и страшно чешуя Змея, вот-вот грозившая вернуться, а женщина скользнула одной ладонью по позвоночнику герцога, по горячей коже, оставляя следы своих ногтей, всё ещё не уступавших в остроте ножам.

Он был много сильнее, он желал владеть ею, дикого хищника подчинив себе и сделав своей — как будто она не принадлежала ему и без того, безоглядно растворившись своим светом в его всепоглощающей темноте, как будто мало ему было абсолютной власти, которую она сама охотно вложила в его руки, позволяя безраздельно владеть всей собой. А может, ему и впрямь было мало — боли и злобы, страсти, дурманившей сознание и уничтожавшей всё разумное, что ещё могло в них остаться.
Глухое дыхание жрицы на мгновение утихло целиком; она до боли сжала пальцы на его волосах. "Ты — моя!" Сколько гнева может уместиться в двух словах?
— Докажи, — выдохнула Эра.
Её голос был грозой и ливнем, в нём стонала полноводная река во время шторма и кричали птичьи стаи. И, извернувшись с грацией кошки, она отшвырнула дьявола от себя, мгновенно призывая свои крыла, тяжело ударившие по воздуху, перекатилась в сторону, ловко поднимаясь на одно колено. Взбесившаяся за границей огненного круга тьма подкатила опасно близко, но отшатнулась от сияющего солнца, загоревшегося на её перьях; женщина рассмеялась, тихо и страшно, глядя на павшего ангела с требовательным, обвиняющим вызовом на грани сумасшествия.
Дивные золотые глаза сияли посреди мрака не хуже его собственных алых зрачков: владыка ада вернул ей тело, но не разум, и валькирия балансировала на грани звериного и божественного с грацией циркового акробата, однако всё более жаждала вновь нырнуть в бездну.

И она вновь вспорхнула бабочкой, не в силах удержаться от искушения, бросилась вперёд. Не сейчас и не с ним было противиться желаниям, пусть и были они в сути своей чудовищны.

Теперь она была похожа на танцовщицу более, чем на воина; в рыжем вихре дивных волос, занявшихся маревом закатного пожара, в солнечных бликах, пробивавшихся сквозь матовую кожу, в опасливом, тревожном шорохе перьев, белых, как эгейский мрамор, была скрыта угроза, уподобившаяся яду на дне бокала. Вихрь её выверенных касаний, слаще мёда и горше полыни, обжигал и выворачивал наизнанку, а она стремительно ускользала прочь, прочь от супруга, не позволяя поймать себя, не позволяя насладиться властью над ней и с каждым ударом допьяна поя его солнечной болью — и смеялась.
Её пульсирующий, низкий этот смех бился во тьме набатом, церковными колоколами, он опалял настоящим жаром и кожу взрезал шёлковыми касаниями плети. Каждый раз, будучи, казалось бы, зажатой на границе пламени, Эра вновь вырывалась на свободу: в ней жило сверкавшее понимание того, что она играет не со смертью даже, с разрушением, дразня его близким и несбыточным, но не могла остановиться. Тьма, которая отравила их обоих, пела в ней, из лампады превращая жрицу в безумствующий пожар, равного которому не бывало во всей необъятной мультивселенной.

Он хотел боли, смешанной с властью, и она хотела того же, разделив его жажду, но сейчас — о, сейчас она не могла покориться; сейчас она была огнём и полётом, стихией, танцевавшей на раскалённых углях, и она заставляла взять его силой всё, что было ему нужно. Её желание принадлежать, с головой утонуть в чужой власти, пело вместе с рёвом пламени, и Эра манила его к себе, обжигая обещанием новой и новой боли, исступлённой и безумной, как она сама.

It's time to love, its time to hate,
It's commin face to face trying to desicrate.
No time at all to break away.
Temptation still got a hold on me. ©

Дьявол подмял Эру под себя, как леопард — добычу; он обжигал её чудовищным жаром, смешанным с болью от чёрных когтей, глубоко вошедших в хрупкие птичьи плечи. Она рвалась на свободу, — солнечный лучик, изящный золотой призрак в глубине темноты, — но крылья не могли ей помочь, и жрица лишь запутывалась в его стальной хватке всё больше, оплетённая лозами терновника; и вскоре безумный смех сменился тягучим, словно патока, стоном, потому что невозможно было терпеть яд, струившийся по венам.
Она подавалась ему навстречу и отстранялась вновь, распаляя дьявола и до ожогов, до отметин клейма раскаляясь сама; она сама заставляла его быть жестоким, она желала увидеть то, что скрыто было под ледяной, не знавшей равных себе волей — и она ужасалась тому, что видела, и наслаждалась этим, не в силах понять, но способная зато прочувствовать всей собой. Зверь и порок; чистое, абсолютное зло, запертое в совершенном теле архангела, леденили и завораживали.

Каждый новый его рывок, каждое касание причиняло невыразимую, ослепляющую боль, заставляя Эру кричать и биться обезумевшей птицей на его когтях; но павший ангел, совершенный в своей жуткой красоте Змея, держал её крепко — быть может, даже слишком, и не было даже надежды вырваться. Она будто бы желала оттолкнуть его, освободиться из плена боли и огня, но на деле лишь прижимала павшего ангела сильнее, с головой, до дна отдаваясь его жадности. Был только он, весь мир, все пути, все нити судеб сошлись на нём одном, на том, чтобы он владел ей, обуздав её гнев своим, что был в тысячу раз сильнее; и она горела, но бессильна была сгореть.

От падения в сердце огня, скреплённого губительным поцелуем, выворачивало наизнанку, перехватывая дыхание; она рванула супруга к себе, так близко, как только могла, как только хватило сил, и только за него и удержалась в омуте из чистой лавы, в сердце зародившейся звезды.
Боль — и полёт, слитые воедино.

Задыхаясь, женщина хватала ртом воздух, смешанный с запахом крови и гари, с пропитавшей всё вокруг тьмой и безумием, но не было уже сил на то, чтобы кричать, и из горла её вырывался лишь обессиленный, вымученный стон. По тонкой шее, прокушенной змеиными клыками, ручьём стекала кровь, сверкавшая во мраке солнечными искорками, она лилась на полную грудь, вздымавшуюся от тяжёлого дыхания, она пачкала бледную, точно белёсый ночной туман, кожу дьявола, и смешивалась с бездной, что жила в нём.
Широко распахнутые золотые глаза смотрели слепо — и всевидяще одновременно, ибо она смотрела не на него, но внутрь, в огонь и во мрак, частью которых стала.

На ней не было живого места, и сквозь раны сияло солнце, не в силах угаснуть. Его спина выглядела не лучше, вскрытая, точно церковная кровля, взрезанная тонкими кровавыми полосами от её острых ногтей.

Эра откинулась назад, навзничь, ударившись затылком о каменные плиты и разметав дивные локоны да белоснежные перья, тронутые огнём, по полу; сильные пальцы сомкнулись на чужих запястьях, но она не делала попыток заставить дьявола убрать ладони прочь — лишь смотрела на него, как смотрят на свой самый тёмный страх и самое сокровенное желание. В черноте её зрачка, объятого расплавленным золотом, он смог бы разобрать своё отражение; в его глазах была лишь тьма, и жрица падала в неё, изломанная болью и в ней же воскресшая, дотла сгоревшая во вспышке, силы которой хватило бы на рождение новой галактики.
Она больше не сопротивлялась, уступив себя, и никакое иное чувство не было столь ядовитым и сладостным, как осознание, насколько целиком, безраздельно она — его. Чувство это, порождённое, выпестованное болью, оглушало настолько сильно, что из женской груди вырвался ещё один низкий, полный страсти стон: нельзя, невозможно было промолчать, упав в раскалённый свинец чужой ярости.
— Ваша, — серебристым шариком прокатилось по залу, и голос её странным образом не потерялся во тьме, но скатился в самое сердце бездны, чтобы остаться там навсегда.

Когда дьявол упал рядом с ней, Эра смогла только выдохнуть, безвольно утопая в его близости, и лишь её ослепшие глаза, залитые солнечным светом, были живыми — они огоньком свечи, отблеском вечного пламени сияли посреди мрака. Так продолжалась целая вечность, разбавляемая тёплыми касаниями его сильных рук, уносивших боль и раны, пока она не прозрела вновь, пока не поняла, что тьма, в которую смотрела всё это время — настоящая, что не нужно искать в ней отблески звёзд.
Это почему-то изумляло особенно сильно — и кружило голову. Быть частью этой бездны, целиком растворяясь в муже, было захватывающим чувством; и, пожалуй, пугающим. Ровно для того, чтобы сквозь щекочущее касание страха лучше ощущать безмолвное восхищение.

Грациозно повернувшись, женщина оказалась лицом к лицу с Белиалом, прижалась к его груди, обдав жарким запахом песков да полевых цветов, улыбнулась вдруг, странно, ускользающе. Короткое мгновение его мягкого поцелуя, обласкавшее стремительно заживавшие губы, успокаивало и разжигало одновременно; валькирия потянулась навстречу голосу, что звучал в её сознании, и позволила его уверенности, властному этому спокойствию, осознанию того, что всё было правильно, успокоить её. Всё было так, как должно. Золотая Сехмет, ушедшая прочь, насмешливо блеснула вертикальными зрачками, на мгновение пробившимися сквозь таёжную зелень; женщина осторожно коснулась его щеки, касаниями чутких пальцев уча чужие черты наизусть, будто бы не знала их до сих пор.
— Знаешь, — тихо произнесла она, — если так подумать, то Жрица может быть просто Жрицей, не принадлежа никому, только до тех пор, пока она — аркан, но я никогда не желала прятаться в колоде. Так стоит ли бояться того, чтобы быть твоей? Ведь это так… Правильно.
Эра ни о чём не жалела, как бы не страшно было признавать оное перед самой собой; но жертва, принесённая дьяволу, пугала её лишь как-то вскользь, незаметно, как нечто несущественное. Глубже жило осознание правильности; быть может, оно даже не принадлежало ей самой, быть может, это было зеркало мыслей павшего ангела — но она не могла не доверять ему, иначе какой смысл было оставаться рядом; и доверилась, позволив подменить осознание казни его удовлетворением.

Голос, мягкий, чарующий голос, звал наверх, вновь и вновь, не позволяя запутаться в темноте, и вскоре к Эре вернулось всё потерянное чувство реальности. Всплеснув крыльями и дав мужу мягко поставить её на ноги, она благодарно кивнула — пережитое ещё отдавалось ломким чувством своей нецельности, хрупкости в его объятиях, но она уже способна была мыслить разумно.
Хотя бы отчасти.
— Думаю, мастер и сам не знает, что у него получилось, и теперь переживает некоторый творческий кризис, — легко фыркнула жрица, проследив за вновь появившейся откуда-то серебристой змеёй, — и не думаю, что он смог бы увидеть что-то здесь… Так что ему грозит разве что захлебнуться любопытством.
Женщина коснулась шеи дьявола тёплыми губами, глубоко вдыхая аромат его кожи, и на мгновение вновь скользнули по высоким скулам, по изящным плечам золотые прожилки; она охотно откликалась на то немое обещание повторения, что скрывалось в его разочаровании и необходимости идти дальше.

Огонь лёг на её гибкое тело, охватил ласковыми касаниями, и вдруг опал, превратившись в алое платье; Эра несильно сжала тяжёлую ладонь супруга, отёрлась, точно та огромная кошка, о его плечо. Они вновь потеряли время на то, чтобы утешить на время свою жажду, преследовавшую их, жажду, которую ничего не могло утолить, но сила, которая плескалась в них теперь, порождённая этой связью, предрешённой задолго до того, как человечество даже смогло бы осознать себя, искупала всё.
— Идём, — откликнулась она звонким горным эхом, тряхнула головой, убирая локоны прочь со лба, и затем вдруг остро, ищуще взглянула на дьявола. — Что ты узнал от мертвецов? Тьма приняла их; ты принял их. Что здесь происходит и причём здесь мастер?

Every time I run away,
I hear your voice inside of me.
It’s deafening,
Can’t fight it, can’t fight it. ©

Защитный жест супруга обласкал тревогой и заботой, но жрица не шевельнулась. Зрачки в её огромных глазах расширились до размеров вселенной, пока дева битв осознавала столь близкое присутствие своего ненавистно-возлюбленного кукловода спустя целую вечность разлуки; и, говоря откровенно, она предпочла бы не встречаться с ним столько же.
Никто иной, — ни кузнец, ни Сон, ни дьявол, никто во всём мире целом, — не смог бы выбить её из равновесия с такой небрежностью одним своим присутствием, и это внушало отвращение. Власть Мелеоса над его Галатеей была стара и лежала где-то за гранью познаваемого: и они оба знали, что так есть.
Подняв голову, Эра смотрела на старого ангела, невысокого седого мужчину о глазах из золотых камней, со шрамом на лбу, одетого неброско и серо. Весь он был каким-то невыразительным, сухим, как шелест ветра, как его свитер, как дорожная пыль; но она знала, что таится за этой неприметностью. Знала, пожалуй, лучше всех, ведь он дал ей жизнь — и уничтожил следом свой подарок с небрежностью ребёнка, которому надоела игрушка. Она могла простить почти что угодно — кроме отобранной свободы воли.
— Не нужно, — мягко произнесла валькирия, коснувшись локтя Белиала, легко, нежно улыбнулась ему, встав на носочки и коснувшись щеки горячими губами. — Всё в порядке.

Широкий подол её алого платья, сотканного из пламени, вдруг вспыхнул, вновь становясь язычками костра, а Эра, стремительная и порывистая, в одно мгновение оказалась рядом со старым ангелом; вспорхнула стремительной птицей её узкая сильная рука. Сухой звук пощёчины, пришедшейся по чужому лицу был столь громким, что перепугал голубей, примостившихся на колоколах — Мелеоса натурально смело в сторону, с силой отшвырнув на пол и протащив не меньше двух метров; воительница только сожалеюще развела руками.
Какая жалость, что его не выбросило под ноги туристам.
Шагнув к артефактору, она склонилась, походя хватая его за свитер и рывком поднимая на ноги, спиной впечатала в ближайшую колонну. Эта злость была с ней так давно, что не было никакого смысла ей противиться.
— Мечтала это сделать последние три миллиарда лет, — растягивая гласные, произнесла жрица, и в голосе её проскользнули хищные мурлыкавшие ноты огромной кошки.

Что-то зацепило её боковое зрение, царапнуло острыми коготками опасности. Не задумываясь, дева битв бросила какое-то неуловимое движение свободной рукой, и змею, сделавшую стремительный рывок навстречу, мгновенно опутало солнечное сияние, соткавшееся в ловчую сеть. Бившаяся внутри механическая рептилия шипела и рвалась на свободу, но силки затягивались всё туже и туже, и её серебристая шкура начала раскаляться от близости этого тревожного пламени, окрашиваясь в рыжеватый цвет.

Жрица склонила голову к плечу и вежливо улыбнулась, блеснув острыми клыками, в своём оскале скрыв многие обещания, воистину достойные адской герцогини. Её мерный голос звучал рокотом прибоя в шторм:
— Подскажи мне хотя бы одну причину, по которой я не должна сделать из тебя сейчас фигурку оригами, mon maitre? Дочерняя привязанность?
— Вы оба нуждаетесь во мне, — спокойно прозвучал надтреснутый ответ артефактора.
Лёгкий, бесстрастный, он был похож на шуршание песка в буре между пирамид.
Его эта полная невозмутимость гневила Сехмет хуже её собственной памяти, но в чудовищных золотых глазах проскользнуло что-то, более всего похожее на восхищение. Воистину, гордыней в Серебряном Граде не страдали, ей наслаждались и жизни без неё не мыслили, не иначе.
— Какая самоуверенность! — Воскликнула она, крепче сжимая на шее Мелеоса белые мраморные пальцы. — И это ничего, что я стремилась спрятаться от тебя всю предыдущую вечность? Нет, серьёзно! Ты думаешь, что придёшь ко мне и просто заключишь сделку после всего того, что было до этого светлого момента?!
На огромных белых крыльях плясал свет, проскальзывавший между перьями туманом, лучиками дневного светила, и сама жрица была где-то на опасной грани того, чтобы ещё раз не сдержать своей злости, с восторгом обрушив её на седую голову. Мир вокруг потемнел и стал неважным, отступил в тень, оставляя только боль, смешавшуюся с древним, как глубины ада, страхом потерянной женщины, запутавшейся в лабиринте иллюзий, и горечь та была слишком сильна для того, чтобы забыть.

Тонко очерченные ноздри жрицы хищно раздулись; в обескровленном лице начисто отсутствовали эмоции, ибо все они жили сейчас в раскалённой радужке. Запахло озоном и грозой.

Тягучая волна ярости Эры смешивалась с жадным возбуждением дьявола, мешая разобрать, где её собственные чувства. Жрица не могла видеть его лица, но отчётливо чувствовала на своей шее, там, где остался след от змеиных клыков, пожиравший её взгляд. Возможно, Мелеос даже не осознавал сейчас, насколько тонок стал волос, что держал его судьбу — невесомее пера Маат.
— Какая красивая метафора для описания грехопадения, — чуть заметно усмехнулась Эра, изящно повернув голову и посмотрев на супруга раскалённым взором из-под густых ресниц. — "Раскрыл"… Что ж, пусть будет так. Я не жалею.
Разумеется, она не жалела; и не столько потому даже, что сожаление вообще совершенно не было свойственно небесной Сехмет, смотревшей на мир львиными глазами и чуявшей прежде всего запах крови да грехов. Причина была куда проще; предназначенная Белиалу от мига своего творения и оказавшаяся наконец в его руках, она выбрала бы пасть ещё тысячу раз вместо того одиночества, что уничтожало её целую вечность — не задумываясь.

Сухой голос Мелеоса тем временем зазвучал вновь:
— Вы знаете не всё. Новая Инквизиция не только связана с Церковью, но и пытается устроить переворот. Не все довольны нахождением в тени… Я планировал дождаться этого и без вашего вмешательства, но люди пошли в разнос и начали делать глупости. Их надо было останавливать, пока глупостей не стало слишком много.
Женщина чуть приподняла бровь.
— Зачем ты вообще с ними возился? Тот, с которым я успела пообщаться до его отбытия в место новой прописки, говорил, что седого слепца они помнят очень давно… Зная тебя достаточно, mon maitre, не удивлюсь, если бы ты оказался стоящим у истоков этого веселого клуба по интересам.
Мелеос поморщился, и явно не от женской ладони, что сжимала его горло:
— Пытался их руками разгрести последствия человеческих игрищ с силами, которых они не понимают. Они накопили такое количество знаний, не предназначенных для смертных, и…
Эра возвела очи горе с видом "и кто здесь идиот". Мелеос и интриги, интриги и Мелеос — это было что-то настолько связанное в мировосприятии детей Эдема, что не удивляло, но вот тот факт, что артефактор умудрился сам же завести себя в лабиринт, мог бы даже показаться забавным. При достаточно хорошо вписанном в сознание цинизме.
Лично её скептичного настроения к жизни, пожалуй, могло и не хватить, но вот у дьявола его было с лихвой.

Валькирия разжала пальцы, позволяя артефактору рухнуть на пол, и присела рядом с ним, задумчиво изучая старого ангела сверху вниз. Бледное лицо её вновь приобретало какие-то живые краски: на скулах появился лёгкий румянец, ушли мертвенные тени, залёгшие под глазами.
— Какой смысл секте, прикормленной Церковью, искать с ней конфликта? — Спросила жрица, и в бархатистом мурлыкании её голоса почти угасла неявная, но ощутимая угроза.
Это было что-то очень неявного предложения перейти к диалогу, удовлетворившись демонстрацией глубочайшей взаимной любви. Эра была чудовищно благодарна супругу за то, что он не стал вмешиваться; ей требовалось это очень остро — не выплеснуть гнев, но смириться с ним и признать, что всё прошедшее осталось позади. В ней не было даже ненависти уже, только боль и острая, режущая обида сродни той, что чувствует преданный; но теперь ушло и это.
— Девочка моя, подумай сама, я же делал тебя умной! Очевидный, — проворчал Мелеос, не делая, впрочем, попыток подняться: золотые глаза, в которых полыхало солнце, удерживали его от лишних движений едва ли не так же крепко, как запах зла, что исходил от адского герцога. — В Терциариях паладинов чести и совести не найдёшь, иезуиты — не тот орден, что про всепрощение, но настоящих дураков среди них мало. Церковь отказалась бы от них, как только они перестали бы быть нужны. Кому понравится быть выброшенным на улицу и вдобавок быть обвинённым во всех грехах?
— Заговор в святом доме. Прекрасно, — с тщательно выверенным сарказмом произнесла Эра, потом, вскинув голову, обезоруживающе улыбнулась мужу. — Но что это нам даёт?